Девушка замерла у порога, она слушала как завороженная. Казалось, музыка исходит не от инструмента, а от музыканта – точно такое же ощущение возникало, когда играла мать Джейн.

Прошло минут пять, прежде чем музыка стихла и пальцы герцога оторвались от клавиш. Однако его глаза по-прежнему были закрыты.

И вдруг Джейн поняла, что является соглядатаем, что она вторглась туда, куда ее не звали. Девушка хотела уйти, но было поздно – герцог внезапно открыл глаза. Какое-то время он смотрел на нее, но, казалось, не видел. Потом глаза его вспыхнули гневом.

– Какого дьявола? Что вы здесь делаете?

Джейн по-настоящему испугалась. Она бы не удивилась, если бы герцог запустил в нее костылем.

– Простите… Я спускалась за книгой и услышала музыку. Где вы научились так замечательно играть?

– Говорите, замечательно? – прищурился Трешем. – Я просто стучал по клавишам, мисс Инглби. Ради собственного развлечения. Я не знал, что играю для публики.

Он презрительно усмехнулся, и Джейн вдруг поняла, что эта его усмешка всего лишь маска. Раньше ей и в голову не приходило, что герцог Трешем – совсем не такой, каким казался. Но теперь-то она осознала: этот сложный и противоречивый человек никогда не раскрывался ни перед ней, ни перед своими гостями. – Нет-нет, вы не просто стучали по клавишам, – возразила Джейн, хотя и понимала, что ей лучше помолчать. Закрыв дверь, она вышла на середину комнаты. – Вы прекрасно играли, ваша светлость. Господь наделил вас редким даром. И вы не развлекались. Вы предавались любимому занятию всей душой.

– Глупости! – воскликнул герцог. – Меня никто никогда не учил играть, Джейн. И я даже не умею читать ноты.

– Вас никто не учил? – удивилась девушка. – Так что же вы тогда играли? Как вы сумели выучить это произведение?

Герцог не ответил, но Джейн и так все поняла.

– Вы не распускаете их даже на ночь? – спросил он неожиданно.

Волосы. Он говорил о ее волосах, тяжелой косой ниспадавших на спину. Но ее не так-то легко было сбить с толку.

– Ваша светлость, вы сами сочинили эту музыку. Ведь так?

Герцог пожал плечами:

– Я уже говорил, что просто развлекался.

– Отчего вы стыдитесь своего таланта? Почему не желаете признавать его?

Он грустно улыбнулся:

– Вы не знаете моих родственников.

– Они полагают, что игра на фортепьяно, сочинение музыки и любовь к искусству – это нечто несовместимое с представлениями о доблестном продолжателе рода Дадли, не так ли?

– Не только несовместимое, но и граничащее с женоподобием, – усмехнулся Трешем.

– Бах – мужчина, – сказала Джейн, поставив свечу на инструмент. – И так ли женоподобны все остальные композиторы?

– Они не принадлежали к роду Дадли. Если бы у нас в роду появился композитор, его бы считали женоподобным. О, Джейн, – Джоселин с ухмылкой взглянул на ее ноги, – да вы босиком, по-домашнему?

– Кто так считал бы? Вы? Ваш отец? Или дед?

– Все трое. Святая троица, так сказать.

– Не богохульствуйте. Ваш отец должен был знать о вашем таланте. Такое не утаишь. Талант требует выхода, как, например, этой ночью. Значит, отец никак не поощрял вас, я правильно поняла?

– Я так и не научился играть. С меня хватило двух раз… Знаете ли, мне не слишком понравилось всю ночь спать на животе, потому что к спине нельзя было притронуться.

Джейн промолчала. Охваченная гневом, она пристально смотрела на сидевшего перед ней циничного и жестокого светского льва, на человека, из которого все самое лучшее еще в детстве было выбито плетью.