Джоселин откинул фалды фрака, усаживаясь на скамью, положил трость на пол, и руки его на мгновение замерли над клавишами, Джейн по-прежнему стояла в нескольких шагах от него, но он, казалось, забыл о ней. Ему стало страшно. Герцог Трешем, не раз смотревший в дуло пистолета на дуэли – причем смотрел и глазом не моргнув, – боялся играть перед публикой, собиравшейся слушать не его, а Джейн. Он чувствовал себя так, будто его выставили нагим перед зрителями.

Наконец, собравшись с духом, Джоселин стал играть «Барбару Аллен».

Джейн запела слабым срывавшимся голоском, но вскоре успокоилась. Успокоился и Трешем. Теперь он играл почти машинально, играл, наслаждаясь пением Джейн. А она, очевидно, воодушевленная присутствием слушателей, пела даже лучше, чем ночью, лучше, чем днем, во время репетиции. Гости же оказались на редкость благодарной аудиторией – они слушали затаив дыхание. Джоселин был уверен: никто не посмеет шевельнуться, пока певица не умолкнет. Наконец воцарилась тишина – полная, абсолютная тишина.

И вдруг раздались аплодисменты – не вежливые хлопки; а искренние аплодисменты благодарных зрителей, в полной мере оценивших талант певицы.

Удивленная таким приемом, Джейн смутилась. Однако тотчас же взяла себя в руки и, поблагодарив слушателей кивком, стала ждать, когда стихнут аплодисменты.

Минуту спустя она снова запела, на сей раз – «В печали ты» Генделя. Пожалуй, лучшей партии для контральто не существовало – Джоселин всегда так считал. Но сейчас ему казалось, что это произведение написано специально для Джейн. Он даже забыл о трудностях, связанных с подбором музыки, – нот герцог не знал и просто подыгрывал богатому, хорошо поставленному голосу; он играл и чувствовал, как сжимается горло от подступающих слез.

– «В печали ты? – пела Джейн. – Музыка утолит твою печаль. В заботах ты? В музыке найдешь покой, найдешь покой…»

«Как долго меня терзали заботы и печаль», – думал Джоселин, играя. Он знал чудесную власть музыки, знал, что звуки способны заглушать сердечную тоску. Но это лекарство всегда считалось для него запретным. Это средство предназначалось для изнеженных созданий и было недостойно мужчины, тем более – представителя рода Дадли.

– «Музыка взывает к тебе голосом Бога», – пела Джейн.

Да, именно так. Музыка – это глас Божий. Но Дадли привыкли выражать свои мысли иначе – отнюдь не божественным языком, а слушать совсем не умели. Во всяком случае, не слышали того, что не имело отношения к их ежедневным заботам. Они никогда не слушали музыку, ибо опасались, что она заманит их в царство духа, увлечет туда, где бессильны обычные слова и где властвуют чувства.

Наконец певица умолкла, и Трешем, по-прежнему чувствовавший спазмы в горле, на мгновение прикрыл глаза. Открыв их, он увидел, что гости аплодируют стоя, а Джейн в смущении потупилась.

Немного помедлив, Джоселин подобрал с пола трость и, опираясь на нее, поднялся на ноги. Затем взял Джейн за руку и высоко поднял ее над головой. Девушка, наконец, улыбнулась и сделала реверанс.

На бис она исполняла веселую и незатейливую «Робин Адер». Трешем же думал о том, что завтра, наверное, будет подтрунивать над Джейн, но сегодня он мог лишь восхищаться ею.

Когда выступление закончилось, Джейн быстро направилась к двери. Ока полагала, что ей не место среди гостей – ведь настало время ужина. Но Фердинанд неожиданно преградил ей дорогу.

– Мисс Инглби, – проговорил он с искренней улыбкой, – вы замечательно поете. Я восхищен. Разрешите проводить вас в столовую.

Фердинанд снова улыбнулся и с поклоном предложил девушке руку.