— Просто кошмар. Никто не желает появляться со мной на людях. Хотите, я приклею свои накладные усы?

— Как странно, — продолжила она. — Не вы ли сами отрубаете все концы? Знаете, прежде чем вас представить, Фил вынужден был меня предостеречь. И я могла бы отказаться.

— Но не отказались — почему?

— Потому, что меня привлекла ваша внешность, а репутация огорчила.

На лице его появилось отсутствующее выражение; Джулия поняла: эта фраза звучала так часто, что больше его не трогала.

— Впрочем, это не мое дело, — поспешно сказала она.

Джулия не сознавала того, что новый знакомый, оказавшись изгоем, лишь еще больше ее заинтриговал: не по причине своих разнузданных выходок — ей, весьма далекой от подобных вещей, разнузданные выходки представлялись некой абстракцией, — а по причине их результата, коим было полное одиночество. В ней проснулась первобытная тяга к выходцу из другого племени, из других краев, где царят неведомые ей законы, потому что он сулил кое-что неожиданное: он сулил ей приключение.

— Вот что я вам скажу, — невпопад начал он. — В день пятого июня, когда мне стукнет двадцать восемь, я решил завязать. Напиваться мне больше неинтересно. А я не из тех немногих, кто пьет с толком.

— Вы уверены, что сможете завязать?

— У меня слова не расходятся с делом. К тому же я возвращаюсь в Нью-Йорк и приступаю к работе.

— Сама удивляюсь, насколько я этому рада. — Высказывание получилось довольно рискованным, но Джулия не пошла на попятную.

— Еще «финь-шампань»? — предложил Дик. — Чтобы ваша радость не померкла.

— А до дня рождения будете продолжать в том же духе?

— Не исключено. День рождения встречу на борту «Олимпика», посреди океана.

— Я собираюсь плыть тем же рейсом! — воскликнула она.

— Значит, своими глазами увидите волшебное превращение. Могу выступить с этим номером в пассажирском концерте.

Официанты убирали со столов. Джулия знала, что ей пора, но не могла бросить его грустить в одиночестве под маской улыбки. У нее возникло материнское желание подбодрить его словом, укрепить в серьезном решении.

— Расскажите, почему вы начали спиваться. Вероятно, по какой-то неясной, даже вам неведомой причине?

— О нет, мне предельно ясно, с чего все началось.

Пока он рассказывал, еще один час растворился в воздухе. Семнадцатилетним пареньком он ушел на войну, а когда вернулся, жизнь принстонского первокурсника, примерившего черную академическую шапочку, показалась ему довольно пресной. Тогда он перевелся в Бостонский технологический университет, а оттуда уехал за рубеж и поступил в Школу изящных искусств; тогда-то он и угодил в историю.

— Когда у меня завелись деньги, я обнаружил, что, пропустив пару стаканчиков, становлюсь более раскованным и вызываю у людей симпатию; это вскружило мне голову. Вскоре меня понесло, и я, желая нравиться всем подряд, уже не ограничивался парой стаканчиков. Напивался до беспамятства, рассорился, считай, со всеми друзьями, а потом связался с шальной компанией и сделался еще более раскованным. Но во мне заговорило какое-то высокомерие, и однажды возник вопрос: «А что я, собственно, делаю среди этого сброда?» Мне это припомнили. Когда такси, в котором я ехал, насмерть сбило человека, всю вину свалили на меня. Понятно, что дело было сфабриковано, однако же история попала в газеты, и я прослыл убийцей, хотя никакой моей вины суд не нашел. Вот уже пять лет за мной тянется такая слава, что мамаши бегут прятать своих дочерей, если видят меня в том же отеле.

Рядом нетерпеливо топтался официант, и Джулия посмотрела на часы:

— Боже, нам ведь в пять провожать Фила.