С тех пор прошла, можно сказать, целая жизнь, а мне все снится порой спущенный шлюз и на дне обросшего какой-то гнусной зеленью колодца странно прикорнувший «Лавочкин» с загнутыми лопастями винта, и тело Жоры, уложенное на раскрытом парашютном куполе, и мертвые его глаза, полные недоумения и боли.

* * *

Мы переживали время Испании.

Далекая, малознакомая страна вдруг сделалась близкой и родственной. И всякий день начинался газетной сводкой военных действий. Бильбао, Толе­до, Гвадалквивир звучали, словно с детства знако­мые Минск, Тула, Ока...

В школе у нас проводился день Испании. Каж­дый класс придумывал, какой вклад он может внести в победу республиканцев, и принимал обяза­тельства.

Мы решили собрать от рубля до трех с каждо­го — учитывались разные материальные возможно­сти ребят — и накупить на сложенные в общую кучу рубли погремушек, сосок, мячиков, словом, всего-всего для самых маленьких испанчиков.

Своих домашних малышей, собственных сестре­нок и братишек, мы не очень жаловали, а тех, обожженных несправедливой войной, пожалели.

Говорят: чужая боль — не своя боль... Как ска­зать. Во всяком случае, Испания стала нашей болью.

Ко дню Испании наличность моя составляла рубль двадцать копеек; все вроде нормально — во всяком случае, внести свою долю, свой рубль, я мог. Но... только один!

А если Фортунатов или Наташка приволокут по трешнику? Если Сашка Бесюгин, с него станет, грохнет на стол десятку?

Словом, дело ясное, — оказаться последним, на самом нижнем пределе взноса... ну, знаете, на это Колька Абаза был не согласен! Никаких преступ­ных замыслов, вроде ограбления табачного киоска или нападения на ночного прохожего, у меня не было. Собирался попросить денег у матери, и был уверен — мама не откажет, не пожалеет. Но родите­ли ушли в гости, а когда вернулись, я крепко спал и не услышал...

Можно было по дороге в школу обратить в некоторый капитал пустую посуду, но и тут не повезло: закуток между дверьми оказался пуст, ни бутылочки, только пыльная мышеловка.

Подошло время выходить из дому, а родители еще спали. И тогда я принял решение пошарить в карманах отцовского плаща, что висел на несклад­ной трехногой вешалке в коридоре. Пошарил и наскреб девяносто шесть копеек. Как-никак, а до двух рублей дотянул.

Могу принести любую клятву: утаивать я ничего не собирался. Да и скрывать было нечего: не на папиросы я те копейки выудил.

Но я ничего не успел объяснить.

Стоило возвратиться из школы и перешагнуть порог отчего дома, как я услышал:

 — По карманам лазишь? «Ручным» трудом зани­маешься? Этого не хватало — воровства в до­ме! — Отец был вне себя и не мог затормозить.

Надо сказать, отец в молодости находился в услужении, прошел строгую выучку и навсегда усвоил — нет греха большего, чем воровство. Мел­кая, крупная ли кража, вовсе не кража, а так — не­обдуманное присвоение чужой собственности — для него таких градаций не существовало: взято без спроса — украдено. И точка.

— Лазал в карман?

— Девяносто шесть копеек взял для... — Но тут отец влепил мне такую затрещину, что я едва удержался на ногах.

— Карманник, мерзавец, — задохнулся презре­нием ко мне отец, махнул рукой и отступил.

С тех пор я постоянно думаю о справедливости и о правде. Задаю себе задачи и пытаюсь решить. Вот, к примеру.

Ты — врач. К тебе обратился не очень близкий, но и не вполне посторонний человек. Он потому и приплел, что верит: ему ты непременно скажешь правду! Ты проводишь обследование, консультиру­ешься с лучшими специалистами и приходишь к самому плачевному заключению.