Будет честно признать, что я ничего в ту пору не понимала в девочке, которую считала своей лучшей (да что там лучшей — единственной и первой) подругой. Прошло не меньше двадцати лет прежде, чем я засомневалась, вправе ли вообще считать, что мы были когда-то друзьями.

Незадолго до того, как случилась её неожиданная и непонятная болезнь, которую так и не сумели толком диагностировать, между нами случилась серьёзная размолвка. Оська упрекнула меня в том, что я много говорю и мало делаю (этот грех и сейчас за мной водится), и прямо дала понять, что с болтунами ей водиться неинтересно. У неё оставались две подруги, с которыми она и предпочла водиться. Чем-то они привлекали её, хотя книг почти не читали, учились посредственно и даже, скорее, плохо, чем хорошо. Ещё её преследовали двое мальчишек: Герка Густышкин и Саша Радкевич. На переменах они дразнили Оську, дёргали за косички, а когда она, сердито шипя и сворачивая пальцы в коготки, поворачивалась к ним, убегали, потому что Оська, защищаясь, всегда отчаянно царапалась, за что и получила в классе второе своё прозвище — Котофеич. Сейчас, набравшись опыта, я бы скорей всего предположила, что она нравилась обоим пацанам: и Гере Густышкину, и Саше Радкевичу. Но они доводили её до отчаяния и тихих слёз, и она скрывалась от них в дальнем углу библиотеки, где любила сидеть на корточках и читать книги, а мальчишкам туда как шалопаям и бедокурам доступ был запрещён. Как-то, не выдержав её горьких слёз, я даже стала учить её драться, уговаривая хорошенько ударить меня — но поднять руку на человека было выше её сил, а царапать меня было вроде как не за что. Несколько раз она тихо и почти неощутимо стукнула по моему плечу, но дальше дело не пошло. Уроки самозащиты на этом закончились.

Теперь у неё оставалась эта четвёрка друзей и недругов. А у меня не было никого. Я тихо ревновала, но в её отношения с одноклассниками не встревала. Я понимала, что стала ей безразлична, и это меня ранило. Мы даже здороваться перестали и делали вид, что друг друга не замечаем. В библиотеке мы сидели по разным углам и тоже нас будто бы ничто не связывало. Библиотекарь забеспокоилась, ведь в прежние времена мы были не разлей вода. На всю школу мы в те годы являлись единственными книгочеями, кроме нас никто не ждал звонка с тем, чтобы сразу же рвануть в библиотеку, только мы и были постоянными обитателями этого безлюдного места, так что сложно было не заметить разлада между нами. Библиотекарь попыталась как-то спросить, что происходит, но я сделала вид, что не понимаю вопроса, но весь следующий урок прорыдала в туалете, спрятавшись от знакомых глаз на этаже старшеклассников.

Собственно, Оська была права, упрекнув меня в любви к громким словам, и нелюбви к делам. Я понимала справедливость этого обвинения. Какой-нибудь там сбор по квартирам подписей в защиту Луиса Корвалана в счёт, разумеется, не шёл, по сути, это тоже было пафосной чушью, а не чем-то полезным. Я не знала, впрочем, что полезного делают для общества две оставшиеся оськины подружки, и уж тем более Гера Густышкин с Сашей Радкевичем. Но они хотя бы и языком не трепали, это факт. Сама Оська, как я узнала спустя много лет, обихаживала двух обезноженных стариков из своего подъезда, ежедневно бегала в магазин покупать им продукты. Старики эти пережили её на много лет… Спустя четверть века учителя вспоминали, что Оська была единственной, кто откликался на их просьбы задержаться, чтоб почистить аквариумы в кабинете биологии или вымыть колбы в химической лаборатории. Тогда я об этом не имела ни малейшего представления, эта сторона оськиной жизни прошла мимо меня стороной. Она об этом никогда не рассказывала и уж тем более не гордилась этим.

И всё-таки сейчас я думаю, что основной причиной нашего разрыва была не моя пафосность на фоне тихих добрых оськиных дел, а то, что я безбожно тиранила её. Я быстро вымахала и была самой высокой в классе, а она оставалась маленькой, словно забыла, что девочкам в её возрасте следует расти.