Но когда я получила ответ, мне стало гораздо страшней. Оська, как и я, всегда писала корявым, закорючистым, словно кошмарный сон каллиграфа, почерком, за что нам обеим периодически попадало от учителей. Почерк у нас, кстати, при всей его своеобычности и неповторимости, был одинаковый, никакой графолог не отличил бы оськины каракули от моих. И, самое главное, мы писали столь мелко, словно перо стремилось начертить прямую линию, но то и дело спотыкалось о невидимые бугорки и кочки, а потому выходило загогулинами. И кто, кроме нас двоих, мог расшифровать каракули друг друга, когда мы не хотели, чтобы кто-то посторонний это прочитал?

На этот раз всё было иначе. Я не узнала оськин почерк. На лежащем передо мной листе кривыми, неровными, покосившимися, словно старый забор, печатными буквами, огромными, словно их старательно выводил четырёхлетний малыш, впервые в жизни решивший надписать поздравительную открытку маме на восьмое марта, но так и не совладавший с премудростями письма, начинался оськин ответ. Там было всего два или три слова, занявших полстраницы, я их точно уж не помню, что-то вроде «спасибо, обязательно», а дальше нормальным взрослым почерком шло, собственно, уже само письмо, которое Оська продиктовала, а кто-то записал.

Секундное ликование по поводу того, что Оська мне ответила, сменилось ужасом, когда до меня дошло, насколько ей всё-таки плохо — было ясно, что она не может писать, потому что рука её не слушается. И, значит, не будет такого скорого выздоровления, какое случается, когда свалишься с гриппом, ветрянкой или скарлатиной.

Оська сообщала, что скоро её отправят домой. Врачи не знают, что с ней: может быть, энцефалит, может быть, полиомиелит, а может, ещё что. Скорей всего она не сможет ходить в этом году в школу и в «Дерзание». Но как только поправится, то она была бы очень рада познакомиться с ребятами в клубе и с Рудиком.

В ответ я накатала что-то фальшиво-бодренькое, чтобы поддержать её дух. Мне никто не объяснил, а сама я не понимала, что с тяжело больными людьми не нужно из себя ничего изображать. Нормальный человеческий разговор по душам уместней и правильней неискренних заверений, что всё будет хорошо.

Первого сентября мы наконец увиделись.

Оськина мама открыла дверь. Я не поняла, обрадовалась она моему визиту или нет, но она беспрепятственно пропустила меня в квартиру, в которой до сих пор мне бывать не доводилось. Я пробралась через захламлённую прихожую, в углу которой громоздился тёмный, заваленный грудой вещей, гардероб. У стены старинные напольные часы, маятник которых мерно покачивался, отсчитывали время, каждые четверть часа напоминая о его быстротечности громким боем. Древняя горбатая старуха с востреньким морщинистым личиком выглянула из-за двери, с любопытством окинула меня взглядом и спряталась обратно, словно улитка в раковину.

В следующей комнате лежала Оська. Мне показалось, что она ничуть не изменилась. Просто почему-то лежала и не спешила привстать при моём появлении. Но я видела, что она мне обрадовалась. Я торопливо поделилась с ней школьными новостями, а потом, не зная, о чём говорить дальше, начала рассказывать о прочитанных за лето книгах. Услышав название «Убить пересмешника», Оська сказала, что у них дома есть эта книга. Тогда я, конечно же, предложила ей прочитать роман вслух.

С той поры я каждый день после школы заходила к ней, и мы читали по два часа либо обсуждали прочитанное — затем я бежала в «Дерзание». Я никогда об этом не задумывалась, но, вероятно, Оськина мама специально подгадывала распорядок дня дочки под время моих визитов.