- Кто тут? Евгения в магазин на вторую линию пошла, там песок дают.

- Татьяна Ивановна... Можно мне войти?

Толстые линзы в очках подозрительно сверкнули:

- Елена что ли?

- Нет. Я Евгению Михайловну дождаться должна.

Старушка дотопала до калитки, повозилась с замком и пристально посмотрела на девушку:

- Не узнаю, извини. Глаукома. Голос-то знакомый... Не от Анечки ли?

- Нет. Я из другого города. Привет должна передать...

Старуха насторожилась и неотрывно уставилась на Вику.

- Извини, девочка. Я ума схожу. Всякое мерещится. В сентябре очередь в клинике Федорова подходит. Буду операцию делать. Говорят, у него отличные результаты. Евгения очень настаивает. Надоело, наверно, с инвалидкой возиться. - Ни почитать, ни телевизор посмотреть, ни за собой прибрать... Вы-то сами (присаживайтесь на скамейку) откуда? Из Санкт-Петербурга?

- Я издалека, бабушка, - тихо сказала Виктория. - Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете...

Старушка аж подскочила:

- Что, что с Анютой?

- С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию... Жива она, здорова, только... только очень далеко... - Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки... И причесать, как прежде... с завитками надо лбом.., пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в "бермудах", а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет - для ужина в ресторане.

Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:

- Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная... Каким только врачам не показывали... "Нервы", говорят... А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы... - губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.

Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:

- Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами... Я не могла, ну никак не могла по-другому... - она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. - Простите меня, пожалуйста.

Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.

- Что с Анечкой? С Леонидом? - она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.

Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках - будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: "Вика, Викушка наша приехала!"

Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:

- Мама, мамочка, это я!

Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: "Как же это, как это все вышло, дочка?"

И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.