Об этом думал Юро, лежа на сене. А утром встал, оседлал коня и уехал в Вараждин. Там коня продал Польгару и две недели не казал носа в Заболяны. До села дошли вести, что гуляет Юро в вараждинских корчмах, водит за собой цыганскую музыку, и цыгане, оплакивая Юрину печаль, играют ему венгерскую песню «Нем баном, рагам, нем баном — мегхалом» («Не жалею, дорогая, не жалею, что умру»).

Потом пришла весть, что где-то в Орможе бился Юро со словенцами и что бьется в Птуе с итальянцами, которые там работают на стройке железной дороги.

Сталось с ним то, о чем поется в одной межмурянской песне: бросила парня девушка, стройная, как кукурузный стебель. Вскочил юноша на коня и полетел — сабля в зубах — в Полуденную землю.

Вернулся, а сабля вся в зазубринах. И каждая зазубрина — одна душа, что улетела в рай.

В наше время мужчины в Междумурье, конечно, уже не жаждут крови. Некоторые даже считают, что они больше машут кулаками, чем дерутся. Что ж, во всяком случае они лучше своих соседей, венгерских баши-бузуков, которые при встрече с вами просто так, из озорства, пырнут вас ножом и еще при этом приветливо скажут: «Йо сакат!» — «Спокойной ночи!»

Юро Копалья в Орможе и Птуе пускал в ход свои кулаки. Раздавая направо и налево в маленьких закоптелых корчмах кулачные удары, он глушил свое горе. Когда пил вино из жбана, бормотал себе под нос: «Заорамо наше туге» («Погребем свои желанья»). Звучало это весьма поэтично, но Юро с каждым днем все больше дичал. Так он добрался до Корсуца за Птуем. И тут, в рощице, где росла одна рябина да кизил и куда он забрел отоспаться, его вдруг охватила глубокая тоска.

Такое случается со многими после кутежа, особенно когда пересчитываешь свои гроши. Содержимое пояса, в котором Юро хранил капитал, было плачевным. Пересчитывать, собственно, уже было нечего. Тогда он потянулся, расправил свои плечи и решил трубить отступление. Теперь это был не прежний, охочий до драки Юро Копалья, каким он устремился из своих степей на север. Теперь это был вполне воспитанный молодой человек, который, отступая, каждому встречному вполне учтиво кланялся и даже не пошел на обратном пути через Ормож, потому что те самые словенцы более чем дружелюбно ему сказали: «Ничего, обратно тебе идти мимо». Юро предпочел избрать путь через соседнюю жупанию, а оттуда напрямик через Вараждин направился в родные свои чудесные степи, где такой чистый и ясный воздух. Не то, что в тех местах, которые он покидал… При взгляде на пестрые табуны лошадей и неоглядную зелень он воспрял духом.

Юноша зашел к перевозчику Михайле в Малую Мухну, погладил двух прирученных Михайлой волков, которые, играя, радостно на него кидались, и спросил, что нового.

— В Святом Павле новый вахмистр пандурский.

Господина Фетепа перевели в Кермент. Жаль, красивый был человек, а к нам сюда назначили какого-то ворчливого старикашку. Вчера, когда в сельскую корчму пришли из Большого Павла и началась драка, он уже запретил стрелять из пистолета. А ты, говорят, где-то за Дравой утешал свое сердце драками?

Юро Копалья строптиво повернулся и по межам в кукурузе зашагал в Заболяны. Уже второй раз он слышит, что господин Фетеп — красивый человек. Впервые ему об этом сказала Гедвика, которая ездила ночью в Святой Павел, посмотреть, что делают пандуры, а главное, как поживает их вахмистр, этот красавец-вахмистр!

Теперь господин Фетеп далеко, в десяти часах пути отсюда, даже больше чем в десяти, в целых пятнадцати, в далеком Керменте.

«Что-то мне сдается, — сказал сам себе Юро, — как будто ветер меняется». Для него это, разумеется, имело особое значение. Но, к сожалению, ветер не изменился, потому что Гедвика, встретив Юро у колодца, даже на него не посмотрела, а только сказала куда-то в сторону:

— Наконец-то пожаловал, бездельник.