Вокруг росли великолепные образцы экваториальной флоры — черный кедр, черное, красное, розовое дерево, палисандр торжественно возносили более чем на шестьдесят метров свои кроны, обвитые орхидеями, ослепительные цветы которых создавали в воздухе прекрасные огромные букеты. С ветвей свисали то голые лианы, то лианы, покрытые листьями; по ним, как по канатам, сновали тысячи гримасничающих, кричащих и хохочущих обезьян. Стайки голубых птичек размером с воробья садились на кусты, рассыпая красивые, почти соловьиные трели. Толстые туканы тяжело перелетали с места на место. Казалось, они едва поспевают за своими носами-клювами. Вокруг болтали стайки разноцветных попугаев, порхали лазоревые бабочки с большими веерообразными крыльями и вместе с крохотными колибри лакомились изысканным нектаром орхидей.

А посреди этого великолепия агонизировала горстка людей с изъеденными насекомыми, испитыми лицами, сбитыми в кровь ногами и телами, изувеченными непосильной работой.

Надзиратель посмотрел на часы и объявил передышку. Было одиннадцать часов.

Поля шатало от усталости. Он уронил свою лопату и с помощью Майпури выбрался из болотной тины.

— Пойдем, малыш, посидим, — предложил 883-й. — Потом ты чуток поспишь, а там снова за работу.

Поль, думавший в эту минуту о Марьетте, прошептал:

— Не останусь здесь. Лучше умереть в лесу от голода, чем подыхать в этом аду.

— Ладно, малыш, обмозгуем, — мирно отозвался гигант, наливая воду в сделанную из большого ореха чашку и насыпая туда горсть маниоковой муки.

ГЛАВА 22

НЕСЧАСТЬЯ НЕВИННОГО ЗАКЛЮЧЕННОГО

Для Поля началась ужасная жизнь, и, по мере того как таяли его силы, она становилась все невыносимее. Его белое тело европейца, искусанное множеством насекомых, превратилось в сплошную рану. Кожа покрылась зудящими пузырями, которые от расчесывания стали гноиться. Лицо, шея и руки распухли, как подушки. Отекшие веки мешали смотреть, а изодранные о камни ноги, все в занозах и волдырях от постоянного пребывания в отравленной воде болот, отказывались ходить. Юношу было трудно узнать. Но мужество не изменило ему, он не жаловался и исполнял свою работу. Поль ни с кем не общался, но от Майпури, который стал ему другом, у него не было секретов. Бедный гигант, попавший на каторгу из-за одного рокового момента умопомешательства, накопил в своем сердце неизрасходованные запасы доброты и нежности, которые теперь изливал на юного товарища по несчастью.

Поль с нетерпением ожидал выходного и в первое же воскресенье сел писать Марьетте. Но на него навалилась лихорадка, а за ней последовал тяжелый сон, длившийся почти сутки. Он не проснулся ни к обеду, ни к перекличке. Надзиратель Ле Горн простил нарушение дисциплины, зная по опыту, что подобная прострация у новичков не редкость. Майпури повесил гамак, поднял Поля с земли, где тот спал, уложил, как ребенка, и время от времени поил, хотя юноша до конца так и не просыпался. Он проснулся, когда госпитальные часы пробили четыре. Почувствовав над собой дыхание товарища, сторожившего его сон, Поль с признательностью пожал ему руку.

— Спасибо, вы очень добры, — прошептал он.

На ресницах гиганта, возможно, впервые за долгие годы, задрожали слезы. Он ответил прерывающимся голосом:

— Это я должен тебя благодарить, малыш. Ты сейчас сделал такое… Ведь уже давно, со времен моего несчастья, никто не пожимал мне руку… А ведь ты не преступник, ни в чем не виноват…

— Вы верите, правда?

— Верю. Ты часто говоришь во сне, громко… Другие тоже говорят, но вспоминают о совершенных преступлениях и хвалятся ими. А ты твердишь о своей невиновности. Во сне не лгут…

— Спасибо за ваши слова! Для меня это так важно…

— Хочу спросить одну вещь… Почему ты говоришь мне «вы», а не «ты»? Здесь так принято, по крайней мере, между нами, заключенными.