|
Все гонят и гонят. Я и не знаю толком – что. Когда прорвало отцову трубу, его стометровый участочек они вдвоем с матерью обхаживали. Прорвало‑то – всего ничего, струйка одна и пшикнула – а папашу заживо сварило. Вот так! Только у него штуковина‑то эта, что с рождения всаживают под кожу и при совершеннолетии подправляют, когда к трубе уже допущен, так вот она и сработала. Мигом железный прислужничек приперся, мигом все заварил. А на хрена тогда папаша нужен был, я спрашиваю? За каким чертом?! Хотя и чего ему свет коптить было, он ведь из краника исправно высасывал порцию – уже и не говорил, и не пел, лишь хихикал все да на карачках вдоль трубы ползал! Так мать говорила. Сам не помню. Зато, рассказывал там, за колпаком,‑никаких труб, все чистенько, все свеженько! Никаких заводов и хранилищ. Красота! Я, правда, в эти байки не очень‑то верю. Как это без труб?! Так не бывает! Но мало ли чего! И в книгах тоже разное пишут. Будто бы раньше везде были и трубы, и заводы, и бункера, и фабрики там какие‑то, а потом к нам переводить стали – сначала одно, потом другое, потихоньку‑полегоньку, но все сюда, все сюда... Так решили, видно. Им виднее было. Но еще до этого всякие‑разные появляться на свет стали. Вначале никто не знал почему. А потом – хотя и знали, да молчали, чего панику сеять. И все сюда, все сюда... Может, и верно? Зачем всем подыхать‑то? Наверное, так и надо было. Тогда и к трубам приставлять начали да к краникам присасывать – чтоб от труб не убежали! Хотя какая польза, в толк не возьму! Так и приспособились. Кто пошустрее, так те умотали во внешний мир, там получше житуха‑то, ясное дело, вот они и переселились. А кто у краника – куда ж ему, ему и тут хорошо! Правда, колпак позже появился, намного позже, когда поползли облачка прям из сердцевины резервации на внешний мир. И то не сразу дело делалось‑то! А большая страна была! Даже не одна, говорят, страна, много разных народов жило, непохожих... Не знаю, верить или нет? Теперь все разные, все непохожие – ну чего общего у Хряпалы с этим клопом на ножках?! Ничего! А у меня с хитрецом ихним? Ноль! Только теперь по‑другому деление‑то, теперь два народца‑то: те, что за колпаком, и те, что тута! А может, тут лучше, а? Может, там вообще жизни нету?! Ведь никто из наших там не бывал. Они‑то вот, однако, бывают. Редко, но бывают. Я на них зла не держу, ведь и в самом деле – не всем же подыхать в одной яме?!»
Чудовище освободилось полностью. Но сеть с уродливого горба не сбросило, и та колыхалась на нем дырявой накидкой, шалью. Осторожно, чтобы не разбить, чудище приподняло зеркало в раме, поднесло его к стене и повернуло стеклом к камню. «Пускай постоит. В темнотище его расколачивать – и радости‑то никакой! Не увидишь, как мерзкое отражение рассыпается на мириады кусочков и исчезает. А это надо видеть! Иначе и смысла нету. А вот рассветет, и тогда...» Чудище почувствовало мягкое ворсистое прикосновение, замерло. Кто‑то подошел совсем близко и на ощупь пытался тянуть на себя сеть. Краешком глаза, перекатившегося под кожей почти к самому горбу, чудище увидало одного из своих давешних мучителей, того, которого называли Волосатый Грюня и которому за день от вожака и прочих досталось немало оплеух. Грюня нащупывал крюки, отбрасывал их. Почти ничего не видел, мало того что он был соней, он был и слепышом. – Чего тебе? – не утерпело чудище. Грюня с перепугу заорал благим матом, упал лицом в землю. Его трясло такой дрожью, что становилось страшно за него – еще выскочит из своей волосатой шкуры! – Не бойся, – произнесло чудовище мягче, – чего ты боишься? Волосатый Грюня лежал ни жив ни мертв. |
