Уже достигает

Награды своей

И робко ступает

Ногой меж ветвей.

Бери плод рукою –

И вишня твоя,

Но, ах! что с тобою,

Пастушка моя?

Вдали усмотрела, –

Спешит пастушок;

Нога ослабела,

Скользит башмачок.

И ветвь затрещала –

Беда, смерть грозит!

Пастушка упала,

Но, ах, какой вид.

Сучок преломленный

За платье задел;

Пастух удивленный

Всю прелесть узрел.

Среди двух прелестных

Белей снегу ног,

На сгибах чудесных

Пастух то зреть мог,

Что скрыто до время

У всех милых дам,

За что из эдема

Был изгнан Адам.

Пастушку несчастну

С сучка тихо снял

И грудь свою страстну

К красотке прижал.

Вся кровь закипела

В двух пылких сердцах,

Любовь прилетела

На быстрых крылах.

Утеха страданий

Двух юных сердец,

В любви ожиданий

Супругам венец.

Прельщенный красою,

Младой пастушок

Горячей рукою

Коснулся до ног.

И вмиг зарезвился

Амур в их ногах;

Пастух очутился

На полных грудях.

И вишню румяну

В соку раздавил,

И соком багряным

Траву окропил.

Сводня грустно за столом

Датируется между 10 августа и предположительно 10 октября 1827 года, опубликовано в 1884 году.

В конце июля 1827 года Пушкин вновь едет в Михайловское, пробыв в Петербурге и Москве всего несколько месяцев. Поездка, которую он так ждал, разочаровала его. С восторгом говорил в письме Пушкин брату Лёвушке: «Завтра еду в Петербург – увидеться с дражайшими родителями comme on dit  и устроить свои денежные дела». Но оказалось, что Петербург Пушкину также пуст, глуп, скучен и невыносим, как и Москва. В начале июня 1827 года поэт пишет хозяйке имения Тригорское: «Что же мне вам сказать, сударыня, о пребывании моём в Москве и о моём приезде в Петербург – пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское – почти как Арлекин, который на вопрос, что он предпочитает: быть колесованным или повешенным? – ответил: я предпочитаю молочный суп. Я уже накануне отъезда и непременно рассчитываю провести несколько дней Михайловском».

Пушкин по своей старой привычке и в Москве, и в Петербурге вел образ жизни разгульный, однако былого азарта в охоте за юбками он уже не проявлял. Друзей в столицах у поэта не осталось (кроме Антона Дельвига, который «возымел глупость жениться»), и Пушкин коротко сошёлся с Соболевским, который, по свидетельству фон Фока, «возит его [Пушкина. – прим. ред. ] по трактирам, кормит и поит на свой счет. Соболевского прозвали «брюхом Пушкина». Однако поддержка и поощрения Соболевским ведение разгульного и бесшабашного существования не могла избавить Пушкина от хандры. Из записей Алексея Вульфа, относящихся к этому периоду: «Вчера обедал у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем ещё месте его ссылки, куда он недавно приехал из Петербурга с намерением отдохнуть от рассеянной жизни столиц и чтобы писать на свободе (другие уверяют, что он приехал оттого, что проигрался)». Разгульность наскучила Пушкину, любовные похождения нагоняли тоску, а легкомысленные барышни известного поведения из увеселительных домов (как, впрочем, и весь столичный свет) вызывали у поэта зевоту. По всей видимости, это временное затишье в озорстве, затишье в любовных интрижках и флирте и позволили Пушкину высказаться о некогда любимых им занятиях и времяпровождениях, как о пустой трате, не приносящей уже ни малейшего удовольствия и даже не вызывавшей желания.