Иль, как Филон, за Хлоей побежав,

Прижать её в объятия стремится,

Зеленый куст тебя вдруг удержав…

Она должна, стыдясь, остановиться.

Но поздно всё, Филон, её догнав,

С ней на траву душистую валится,

И пламенна, дрожащая рука

Счастливого любовью пастуха

Тебя за край тихонько поднимает…

Она ему взор томный осклабляет,

И он… но нет; не смею продолжать.

Я трепещу, и сердце сильно бьётся,

И, может быть, читатели, как знать?

И ваша кровь с стремленьем страсти льётся.

Но наш Монах о юбке рассуждал

Не так, как я (я молод, не пострижен

И счастием нимало не обижен).

Он не был рад, что юбку увидал,

И в тот же час смекнул и догадался,

Что в когти он нечистого попался.

Песнь вторая

«Горькие размышления, сон, спасительная мысль»

Покаместь ночь ещё не удалилась,

Покаместь свет лила ещё луна,

То юбка всё ещё была видна.

Как скоро ж твердь зарёю осветилась,

От взоров вдруг сокрылася она.

А наш Монах, увы, лишен покоя.

Уж он не спит, не гладит он кота,

Не помнит он церковного налоя,

Со всех сторон Панкратию беда.

«Как, – мыслит он, – когда и собачонки

В монастыре и духа нет моем,

Когда здесь ввек не видывал юбчонки,

Кто мог её принесть ко мне же в дом?

Уж мнится мне… прости, владыко, в том!

Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки».

Монах краснел и делать что не знал.

Во всех углах, под лавками искал.

Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался,

Зато весь день, как бледна тень, таскался,

Не ел, не пил, покойно и не спал.

Проходит день, и вечер, наступая,

Зажёг везде лампады и свечи.

Уже Монах, с главы клобук снимая,

Ложился спать. Но только что лучи

Луна с небес в окно его пустила

И юбку вдруг на лавке осветила,

Зажмурился встревоженный Монах

И, чтоб не впасть кой как во искушенье,

Хотел уже навек лишиться зренья,

Лишь только бы на юбку не смотреть.

Старик, кряхтя, на бок перевернулся

И в простыню тепленько завернулся,

Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.

Тот час Молок вдруг в муху превратился

И полётел жужжать вокруг него.

Летал, летал, по комнате кружился

И на нос сел монаха моего.

Панкратья вновь он соблазнять пустился,

Монах храпит и чудный видит сон.

Казалося ему, что средь долины,

Между цветов, стоит под миртом он,

Вокруг него сатиров, фавнов сонм.

Иной, смеясь, льёт в кубок пенны вины;

Зелёный плющ на чёрных волосах,

И виноград, на голове висящий,

И лёгкий фирз, у ног его лежащий, –

Всё говорит, что вечно юный Вакх,

Веселья бог, сатира покровитель.

Другой, надув пастушечью свирель,

Поёт любовь, и сердца повелитель

Одушевлял его веселу трель.

Под липами там пляшут хороводом

Толпы детей, и юношей, и дев.

А далее, ветвей под тёмным сводом,

В густой тени развесистых дерев,

На ложе роз, любовью распаленны,

Чуть чуть дыша, весельем истощённы,

Средь радостей и сладостных прохлад,

Обнявшися любовники лежат.

Монах на всё взирал смятенным оком.

То на стакан он взоры обращал,

То на девиц глядел чернец со вздохом,

Плешивый лоб с досадою чесал –

Стол, как пень, и рот в сажень разинув.