Потом она посмеялась над своими фантазиями.

«Ну и странно я бы выглядела в таком наряде на венчании!»

Но, смеясь над собой, Сэмела знала, что ее сердце все равно стремится к звездам, и молилась о любви.

Потом она услышала, как позади нее отворилась дверь, и с минуту ей было ужасно тяжело вернуться на землю, над которой в этот момент она плыла на волшебном ковре.

Она повернулась и при свете свечи, горевшей у изголовья кровати, увидела, что в комнату заглядывает Морин.

Она спрыгнула с подоконника, а Морин бросилась ей навстречу и обняла, и Сэмела слышала биение ее сердца.

— Милая, милая Сэмела! — воскликнула она. — Все в порядке! Твой папа любит меня! Мы поженимся, и я буду жить здесь, в этом потрясающе красивом доме, и буду ухаживать за ним!

Сэмела ахнула от восторга.

Потом она увидела, что по щекам Морин струятся слезы, глаза ее сияют как звезды.

У него хватило честности признаться себе, что он сам виноват в том, что позволил баронессе уговорить себя задержаться в Лестершире дольше, чем было возможно.

Кроме того, когда, уже из Лондона, он намеревался наконец выехать в Бакхерст-парк, выяснилось, что муж баронессы отправился на важную встречу в Голландию, и потому она осталась одна в посольстве.

Перед таким искушением или, точнее, перед этой искусительницей было невозможно устоять, и герцог продолжал наслаждаться связью, которая становилась все более стремительной и пылкой, ибо они оба сознавали, что время на исходе и его невеста ждет жениха.

Более того, Эдмунд набрался наглости заявить, что очень сомневается в том, что у герцога когда-либо появится наследник. Якобы вскоре после рождения Бак был проклят колдуньей, предсказавшей, что его сын никогда не унаследует герцогство.

Это было чистейшим вымыслом — плодом изобретательного ума Эдмунда, и по большей части люди посмеивались и не обращали внимания на такую чепуху.

Но герцог не сомневался в том, что его враги — а таковые у него имелись — постараются нажить капитал на этой выдумке, и эта ложь ему была особенно омерзительна, так как исходила от Эдмунда.

Поэтому герцог продолжал находить утешение и забвение в объятиях баронессы, чьи чары, казалось, утроились, хотя, конечно, ему давно пора быть дома и принимать кучу родственников, съезжающихся на свадьбу.

Когда наконец он выехал из Лондона, все шло хорошо, пока одна из лошадей не потеряла подкову. Нельзя сказать, что такое случалось редко, но когда человек очень спешит, это может взбесить любого.

И хотя, к счастью, у герцога на всех главных дорогах имелись запасные лошади, и тем более на дороге от Лондона до Бакхерст-парка, такая неприятность означала, что еще пять с лишним миль ему нужно ехать медленно и осторожно.

Естественно, это задержало Бакхерста еще больше, и когда, наконец, он добрался до дорожки, обсаженной старыми дубами, он понял, что опаздывает на ужин, а это было уже совсем непозволительно.

Да, правду говорила няня в детстве, что у него «черная обезьянка на плече», то есть он невезучий… И настроение у герцога уж никак не поднялось от того, что, подъехав к дому, он увидел огромный шатер, где на следующий день предполагалось угощать арендаторов и работников.

Он окинул его сердитым взглядом, и у него возникло острое желание повернуть коней и возвратиться прямиком в Лондон.

При этом он почти явственно услышал прощальные слова баронессы, сказанные на ее соблазнительном, картавом, скверном английском:

«Бак, дорогой, я буду ждать тебя. Помни, что я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь, но если ты захочешь меня, то всегда найдешь».

Когда она говорила это, ее красные губы были совсем рядом, а аромат экзотических парижских духов, казалось, так же заманивал его, как и ее зовущие глаза и мягкие руки вокруг его шеи.