Он был уверен, что, если пойдет к баронессе, Сэмела почувствует себя одинокой и забытой, как ребенок, которого обещали сводить на пантомиму и в последний момент разочаровали, не выполнив обещания.

Размышляя об этом, Бакхерст вдруг понял, и это показалось ему прямо-таки невероятным, что у него сейчас нет ни малейшего желания видеть баронессу.

У него возникло такое чувство, словно она является чужеродным телом для этого дома, для орхидей, для солнечных лучей и, конечно, для Сэмелы.

С минуту он не мог поверить, что чувствует именно это, но затем окончательно уверился, что не может принять женщину, в страстных объятиях которой совсем недавно буквально сгорал, что вовсе не желает ее видеть.

Хигсон ждал его решения, ждала его и Сэмела, и хотя в его мозгу промелькнули десятки мыслей, для ответа ему потребовалось не более нескольких секунд:

— Передай мои извинения, Хигсон, и скажи, что, к сожалению, доктор строго предписал мне не принимать гостей в течение нескольких дней.

Говоря это, он знал, что у Сэмелы снова появились ямочки на щеках, а в глазах засияло солнце.

Он, кроме того, почувствовал, как расслабились ее пальцы в его руке и, казалось, она готова запрыгать от счастья — он остается!

— Слушаюсь, ваша светлость, — почтительно сказал Хигсон и повернул к дому.

— А теперь я хочу показать вам другие орхидеи, — будто их не прерывали, предложила Сэмела, — тоже очень симпатичные, но не такие прелестные, как… названные в мою… честь.

И она провела герцога вокруг фонтана, где располагались не менее экзотические растения. Потом Сэмела твердо заявила, что они погуляли достаточно и пора возвращаться домой.

Он не стал спорить, так как, к удивлению, почувствовал, что еле стоит, и когда они вернулись к уютному креслу у окна, Бакхерст с облегчением уселся в него.

Сэмела не стала задавать никаких вопросов, а лишь прошла к подносу, на котором в ведерке со льдом стояло шампанское и вернулась с полным бокалом в руке.

Хигсон уже объяснял ей: в те дни, когда герцог был в своей резиденции, в каждой комнате, куда он мог зайти, было приготовлено шампанское.

— Дело не в том, что его светлость любит выпить, — объяснил дворецкий, — он пьет не более одного бокала в день в отличие от некоторых гостей, которые бывают здесь. Просто этого требует гостеприимство, традиционное для Бакхерст-парка, ваша светлость, как и для других поместий, которыми владеет герцог.

— Думаю, это очень неплохо, — сказала Сэмела, — это мне напоминает гостеприимство монахов в монастырях, которые всегда были готовы накормить и приютить путников как дорогих гостей.

— Мне кажется, этот обычай восходит к какой-то старинной религии, — добавил Хигсон. — Но сейчас так принято в Англии. Что ж, будем принимать это как должное.

— Конечно, будем, — согласилась юная герцогиня.

При этом она решила, что иного и не ожидала от своего рыцаря-крестоносца, который, конечно, должен быть щедрым и гостеприимным и желать помочь всякому страждущему.

Герцог взял бокал, отхлебнул из него. Не странно ли, что он не захотел ни под каким видом встретиться с баронессой? Он представил себе ее ярость, когда ей отказали в приеме.

«Ничего, переживет как-нибудь», — подумал он.

Он почувствовал, что его не особенно волнует, переживет она такой афронт или нет, и, к своему изумлению, понял, что завершилась эпопея с еще одной его любовной историей.

По возвращении в Лондон он уже не возобновит связи с баронессой фон Шлютер.

Герцог привык к тому, что часто его любовные связи обрывались еще до того, как о них становилось известно обществу.