— А мы ведь кое о ком забыли! — воскликнул он. — Что стало с мистером Хаммерби?

Наступило короткое оцепенение, после чего Костиген, насмешливо оскалив зубы, произнес:

— Думаю, бедного мистера Хаммерби мы нашем в наручниках где-нибудь в катакомбах поместья Таверела. Все мы отсутствовали — кроме вас, сэр Холдред — немногим более сорока восьми часов, как ни трудно в это поверить. Мистер Хаммерби замерз, голоден и смертельно напуган. Но он в безопасности.

— И он будет счастлив отказаться от своих притязаний на поместье и титул, которые не принадлежат ему по праву, — добавил сэр Холдред. — Но…

Британец остановился, словно ошеломленный ударом — или мыслью.

— А если он в поместье Таверела не один? Бедняга Хаммерби, каким бы самодовольным позером он ни был, ни в чем не виноват. И — мы оставили его с миссис Дрейк. Катулос наводнил поместье Таверела своими агентами — Ло Кунг, Хансон. И миссис Дрейк, полагаю, из их числа. Насколько нам известно, она просто исчезла, когда все начало рушиться. Вероятно, она все еще в поместье Таверела или унесла бедного Хаммерби в следующее логово Желтолицего.

Стивен Костиген печально покачал головой.

— Вы правы во всем, кроме одного, сэр Холдред. Миссис Дрейк была агентом Скорпиона. Если бы я вовремя это понял! Как вам известно, Катулос и его агенты — мастера обезличивания и маскировки. Миссис Дрейк была не просто экономкой, сэр Холдред.

Дворянин, сбитый с толку, лишь спросил:

— А кем же она была, Костиген?

Американец мрачно проскрежетал сквозь зубы:

— Она была Зулейхой. Мы находились в одном доме — в одной комнате — а я ее не распознал! От каких мук я бы избавил бедную девушку, если бы открыл ее истинное лицо!

— Она поправится, — пробормотал сэр Холдред Таверел, пытаясь хоть немного ободрить себя, и крепко схватил Костигена за плечо. — Она не из слабых, и у нее есть причина поправиться. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Она поправится!

За этим оживленным разговором наша пятерка вышла на освещенную ярким дневным светом парижскую улицу.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Хэролду Прису,

март 1929 года

В последнее время я совсем забросил переписку. Ну да ладно. В том, что я собираюсь сказать, нет ничего интересного. В последнее время я не ходил ни в Лигу Эпворта, ни в воскресную школу, но думаю, что скоро возьмусь за старое. Все это, конечно, адская ерунда, дребедень, ничто, но мне выбирать не приходится.

Меня не беспокоит мое ирландское прошлое. Ведь от моих предков я унаследовал лишь пытливый неугомонный ум, который не дает мне покоя, за что бы я ни взялся. Черт бы побрал «Бедную женушку» и моих предков, которые отдали за нее жизнь на английских виселицах, будь прокляты эти ирландцы и милезийская кровь, текущая в моих жилах, — она делает меня похожим на сплавной лес, несущийся по волнам, и не дает мне ни отдыха, ни покоя, сплю ли я, еду на лошади, мечтаю, путешествую, ухаживаю за девушкой, пьян или трезв, испытываю голод или проваливаюсь в тяжелый сон. Вздохи зеленой листвы деревьев и безымянная печаль среди черных звезд; белые плачущие ветры всегда бушуют в моем сердце, а шепот океанских волн, ласкающих прибрежный песок в ночи, — словно плечо виселицы, и древняя скорбь пронизывает рассвет и закат и звучит в плеске речных волн. Будь проклят Святой Патрик; он избавил Ирландию от змей, но не смог изгнать печаль из сердец ирландцев. Сердце ирландца — прозрачное, словно дымок, развеиваемый ветром, и хрупкое, как кристалл. Падение империи и гибель миллионов людей оставят его равнодушным, но дрожание листа на ветру, крик диких гусей, или луна, заливающая безмолвный залив, могут превратить его в миллионы сверкающих осколков.