Правда, это сахарное великолепие быстро кончается. Когда я возвращался из школы, уже наступила оттепель, деревья почернели, и небо затянули темные снежные облака. Но к следующему утру снег уже лежал Габке по колено. Собак мы не могли удержать в доме. Они пулей выскакивали из коридора и валялись в снегу, спятив с ума от радости, что прошло наконец отвратительное жаркое лето и сырая осень и они дождались зимы. Сколько раз мне приходила в голову мысль, что наши псы и понятия не имеют о своих предках с альпийских ледников, где их выращивали монахи-бернардинцы в забытых всеми монастырях. С маленьким бочонком рома на шее их отправляли спасать заблудившихся путников из страшного плена снега и льда. А откуда нашим псам знать об этом? Ведь на свет появились они в Брно и зиму видят всего второй раз в жизни. И тогда я сделал вот что. Вернувшись из школы и увидев, что снегу намело не меньше, чем на три четверти метра, я закрыл собак в коридоре, завернул Габулю в одеяло и засыпал снегом, оставив, конечно, отверстие для воздуха. Потом выпустил сенбернаров, и они Габку тут же отыскали, хотя я замел метлой все следы, а густой снег их мигом засыпал. Собаки нашли ее, откопали, стянули одеяло и принялись облизывать руки и лицо, согревая своим дыханием. Габа по-прежнему не шевелилась. Тогда Бой улегся с ней рядом, а Страж помчался в дом. Он чуть не разорвал мне штаны — так тащил на место происшествия. Увидев, что я уже иду, он кинулся за отцом, заскулил у маминых ног, а потом бросился опять к Габке.

А ведь этому наших собак никто не учил. Они знают все сами по себе, с древних времен.

Когда мы возвращались домой, стоял уже вечер, но такой светлый, как бывает только зимой.

Спасателям пришлось остаться в коридоре, потому что они были мокрые, и мне, честно говоря, впервые в жизни было за них неприятно. Словно я вошел в теплую кухню, оставив за дверьми хорошего человека только потому, чтобы он не наследил на чистом полу грязными ботинками.

Я вышел в коридор, чтобы собаки могли хоть перед кем-нибудь поважничать. Я-то знаю Боя, как он ждет, чтоб его похвалили, когда он найдет гнездо с яйцами или отнесет мне портфель. Только теперь он меня удивил. Ни он, ни Страж не понимали, на что они способны. Словно так и полагалось.

Я не мог оставить их на улице. Я обтер сухой тряпкой собачьи лапы и шерсть и взял псов в кухню. Они кинулись к Габочке, обнюхали, похватали лапами и, убедившись, что она жива и невредима, улеглись под стол и задремали.

Вот бы и мне так! Сделать такое, на что никто не способен, — и хоть бы хны, даже не похвастаться! Вот каким бы мне хотелось быть, и я не теряю надежды, что так и будет. А когда думаю о нашем Воке, то надежды у меня прибывает. Сколько он умеет! За что бы ни взялся — все умеет… А слыхал кто-нибудь, чтоб он хвалился? Никто! И восхищаться им не разрешает. А ведь Вок мой брат. Мы из одного гнезда и должны быть друг на друга похожи! Так что у меня есть надежда, и большая. И я этому рад.

А еще я радуюсь, что столько снегу навалило. Мне уже опротивело обивать ноги по дороге в школу. Теперь я великолепно спущусь на лыжах. И вообще, по мне, могли бы и не расчищать дорогу для автобуса. Я бы ходил на лыжах до самой деревни. Обратно, конечно, труднее, и домой я добирался бы уже впотьмах, а этого наши не позволят. Пришлось бы мне ночевать у Рыдзиков под периной, а за такое удовольствие спасибо, это можно пожелать только Аурелю Майбану, который бросает летом в костер живых улиток. Ладно, буду уж ездить автобусом. Да и шофер зимой веселее. Его не пугает черная долина, он смело гонит машину по крутой белой дороге и радуется, что обул автобус в новые покрышки.

— Дюро, — кричит он каждую минуту, — посмотри-ка! Вот это коготки! Видишь узоры за нами? Настоящая вышивка, а?

Нас действительно ни разу не занесло. Новые покрышки врезаются в покрытую снегом дорогу, как гусеницы танка, не гремит разболтанный капот, мотор весело поет тонким голосом, и начинает казаться, что при желании наш автобус мог бы спокойно забраться и на Дюмбер.