Вначале лицо у Венцеля все еще казалось покрытым серой уличной пылью. Но после того, как он полчаса провел среди гостей сэра Альфреда, оно приобрело свой естественный, смуглый оттенок. Только взгляд его оставался неподвижным. Он даже улыбался порою, и губы у него при этом странно подергивались. Пил много вина, но это не было заметно по его лицу.
К двум часам ночи он вернулся в отель. Сбросил фрак и в одном жилете сел за письменный стол.
– Теперь за дело, Макентин, – сказал он и до четырех часов диктовал письма.
– Будьте здоровы, милый Макентин. Я никогда не забуду вашей дружеской услуги, – сказал он ему на прощанье. – Это был для меня очень сильный удар. Поверьте, этот вечер был самым страшным в моей жизни. Она была доброю и во многих отношениях редкою женщиной. Жаль ее. Я никогда ей не лгал, всегда был откровенным с нею. Но я не виноват, Макентин! Она была создана слишком хрупкой для этой жизни. Она не могла не сломиться. Что я мог сделать? Спокойной ночи!
Конечно, после того как она оповестила всех своих родных и друзей о том, что вторично выходит замуж, волей-неволей приходилось ей быть последовательной, но…
В середине января свадьба была отпразднована с большою пышностью. Маленький, с осунувшимся лицом, бескровными губами и больным выражением глаз, сидел за столом старик Раухэйзен. Он не произносил почти ни слова. Зябко ежился по временам и рано ушел, пепельно-серый от слабости.
«Михаэль не приехал», – думал Венцель, и весь день эта мысль преследовала его. Без всех остальных он мог бы обойтись, но отказ Михаэля был воспринят им болезненно. Больше того: как признак охлаждения к нему Михаэля. Что ему майор Ферфакс, барон Блау и прочие? Их бритые, выхоленные, напудренные, пустые физиономии раздражали его.
Поздно вечером новобрачные отбыли ночным экспрессом в Париж, а оттуда сейчас же уехали на Ривьеру. В Ницце стояла на рейде ярко озаренная солнцем, белоснежная и ослепительно прекрасная «Клеопатра». Шлюпка, доставившая их обоих на яхту, и трап украшены были белыми розами. Матросы выстроились в парадной форме, весело развевались пестрые вымпела. Как королева, поднялась на яхту Эстер, радостная и веселая, словно ребенок, который наивно принимает как должное все, что ему преподносят.
Теплым ветром тянуло с суши, и яхта вышла в залитый светом залив. Только тогда Эстер заметила, что Венцель переименовал яхту. Повсюду, где раньше стояло имя Клеопатры, теперь начертано было: «Эстер Шелленберг». Это внимание восхитило ее. В этот миг она была почти счастлива.
Яхта пошла на юг. Она искала солнца. В Корсике и Сардинии было еще слишком прохладно. Яхта направилась в Сицилию, оттуда – в Египет. Там было солнце, и там она оставалась две недели. Потом снова взяла курс на север. Пришла в Кипр, потом посетила Крит и греческие острова. В Рагузе стояла на якоре несколько дольше. Там уже было жарко. Цвели глицинии, благоухали апельсиновые деревья, пальмы покрывались ярко-желтыми жирными цветами, и агавы уже выпускали из своих колючих исполинских тел толстые, как руки, стебли. Море ослепляло, изрытые горы рдели в солнечных лучах. Радостную и счастливую неделю провели путешественники на яхте.
Но Эстер начала уже кипами получать телеграммы и дала сигнал к отплытию. Яхта пошла прямо в Венецию. Там, на Лидо, Эстер решила провести несколько недель, пока в Германии не повеет весною.
В Венеции ее уже поджидали старые друзья. Барон Блау приехал из Парижа поцеловать ей руку, майор Ферфакс распростер на песке свое смуглое, тощее тело. Целыми толпами собирались английские и французские друзья, и Эстер снова очутилась в своей стихии. Один парижский художник нарисовал для нее фантастические купальные костюмы, халаты и манто, вызвавшие во всех женщинах зависть.
Костюмы эти были так утонченно скроены, что Эстер казалась в них гораздо обнаженнее, чем если бы расхаживала голая. |