Калита встретил сына наружно спокойно. Обнял, поцеловал, но не выказывая чрезмерной радости. Осведомился о меньших, повестил, что хоромы Симеону готовы – прибрано и протоплено. (Айгуста-Анастасия нынче была в Красном и днями прибывала в Москву.) О делах отец не расспрашивал: сперва баня, ужин, служба в Успенском храме…

Только вечером, оставшись вдвоем, Калита выслушал сыновний рассказ. Симеон сам не понимал, почему то, что еще несколько часов назад сказалось бы ярко и страшно, теперь говорилось пресными серыми словами. Он гневал на себя, хмурил чело, прерывался, начинал вновь. Отец выслушивал терпеливо. Лишь по невольно пойманному взгляду, где были и усталость, и боль, и какое-то тайное понимание того, что хотел и не мог высказать Симеон, сын понял, что отец не так уж просто и не так спокойно принимает совершенное им и совершившееся в Орде. Симеону стало немножечко легче.

Слуги накрыли стол. Мачеха с сенной боярышней внесли заморское вино, сласти и фрукты. Засунула любопытный нос сводная сестричка – поглазеть на старшего брата. Мачеха нежно, но торопливо выпроводила ее из горницы. Симеону впервые подумалось, что после отца ему, возможно, будет и не так уж просто с мачехою и с ее детьми.

Женщины удалились. Отец с сыном остались вдвоем. Ужинали неспешно. Отец ел мало, вино только пригубил. Слушал. Во время рассказа о казни вдруг перебил:

– Товлубий не баял, когда именно ладит под Смоленск? До Рождества или о Крещеньи?

Симеона вновь передернуло. Не хочет слышать или и знать не хочет отец, как что ся отворило? Ведь по его же слову, по его замыслу убили тверских князей! И когда сказывал о Наримонте, отец вновь только покивал, словно бы так оно и должно было статися само, чтобы литовский княжич доносил на Александра Тверского, обвиняя его в сговоре со своим умирающим отцом…

Беседа таяла, незримо подходила к концу. Иссякал, сам собою прекращаясь, рассказ. Симеон начинал повторяться, путать, замолк. Сидели молча.

– Дак, стало, Товлубий нагрянет о Рождестве? – вновь утвердительно переспросил отец. Покивал, прибавил плавно отвердевающим голосом: – Товлубий, как и Черкас, убийца. Не хотел бы я иметь такова мужа середи бояр своих! Акинфичи иные! – чуть быстрее, как бы поторопясь ответить на незаданный Симеонов вопрос, примолвил он. – Ты повидь Морхинича хошь али Федора Акинфова!

И вновь умолк. И с медленною, невеселою улыбкою пояснил:

– Чаю, немало горя еще принесет Узбеку, да и всей Золотой Орде сей Товлубий! А ты, – остро и мрачно глянув в глаза сыну, твердо договорил Калита, – держись за него! Так надежней… Для нас… – И уже совсем тихо, так тихо, что Симеон неволею ощутил безотчетную жуть, посоветовал: – Когда и поддержи его тамо, в Орде… противу иных… Серебра не жалей, кровь дороже…

Отец сидел сгорбясь, усталый, старый до ужаса, и безотрывно глядел на огонь свечи, словно ведун, колдующий над заклятым кладом, овладеть коим нельзя, не пролив крови человеческой.

Не встать ли ему сейчас и не уйти ли тихонько, подумал Симеон. Губы родителя шевелились почти беззвучно, но услыхав, о чем шепчет отец, Симеон вновь и крепко уселся на скамью. Отец бормотал:

– Чую, силы пошли на исход. Ты должен все знать, Семушко, и все возмочь… Иного ведь и сказать-то немочно! Грады и княжествы, взятые мною по ярлыкам, – сбереги… Кого и в чем утеснил, тесни не послабляя. Веру блюди… Алексия… Посылал в Царьград, тянут… Думаю, однако, передолим.