– Да брось, Филипп, не придирайся. Ладно, оставим это и обратимся к орешку, раскусить который гораздо труднее, хотя Нотт-Сломан был уверен в ином. Блаунт предположил, что Кавендиш принес с собой отравленный орех на тот случай, если не сработает его первоначальный план. Но у О’Брайана не было привычки грызть орехи. А если Кавендиш использовал скорлупу просто как некое вместилище, то на черта ему понадобилось истончать ее настолько, что она запросто могла расколоться в кармане? Мне сразу стало ясно, что орех не мог предназначаться О’Брайану. В таком случае кому – Нотт-Сломану? Но если Кавендиш хотел избавиться от него, ибо тот шантажировал его убийством О’Брайана, вряд ли бы он стал заготавливать орех загодя, просто на тот крайне маловероятный случай, что кто-то повесит убийство на него и использует потом в качестве повода к шантажу. Отсюда следует, что яд у Кавендиша всегда был под рукой, а скорлупу он им начинил уже после того, как Нотт-Сломан пригрозил донести на него в полицию. Мы с Блаунтом сошлись в том, что сделать это в Дауэр-Хаусе, куда набилось полно полицейских, не так-то просто. К тому же, если Кавендиш намеревался расправиться с Нотт-Сломаном, чтобы не дать тому разоблачить себя, зачем прибегать к такому ненадежному способу? Ведь Кавендиш никак не мог быть уверен в том, что Нотт-Сломан вытащит из кармана именно этот орех до того, как поделится с властями имеющейся у него информацией. При таких обстоятельствах единственно возможное объяснение могло бы состоять в следующем: Кавендиш решил избавиться от Нотт-Сломана, потому что тот шантажировал его чем-то связанным с Лючией. Теоретически это не исключено. Но психологически, как я уже показал, Кавендиш на роль убийцы О’Брайана не годится. Выходит, в нашей маленькой веселой компании было двое убийц – «ты в своем уголке, я в своем», как поется в песенке, – и действовали они независимо друг от друга. Вот этого я никак не мог увязать.

– Но тебе это удалось, – уважительно изрек Филипп Старлинг.

– Благодарю, – поклонился Найджел. – Версия Блаунта наталкивается и на другие возражения, правда, второстепенные. Например, она базируется на том, что Кавендиш, ранее О’Брайана не видевший, узнал его по описанию Джека Ламберта, каким тот выглядел двадцать лет назад. Не каждому дано. Помимо того, в ходе нашего долгого разговора с Джорджией Кавендиш она ни словом не обмолвилась, что ее брат выказывал какой-то особенный интерес к О’Брайану. Положим, это понятно, ведь она до смерти боялась, что это Эдвард убил его, а выдавать брата ей совсем не хотелось. С другой стороны, из того же разговора у меня сложилось впечатление, что О’Брайан проявляет интерес к Эдварду и хотел бы сойтись с ним поближе. Естественно, такого желания у него не возникло, если бы в прошлом он действительно увел у него Джудит, а потом оставил ее. Скорее всего, Джудит, влюбившись в Ламберта-О’Брайана, рассказала ему про Кавендиша, а Джорджия – про то, что ее брат когда-то регулярно наведывался в Мейнарт-Хаус; таким образом О’Брайан и узнал в Эдварде первого возлюбленного Джудит. Если это так и если тот когда-то дурно поступил и с ней, и с Кавендишем, то, естественно, он в первую очередь его и должен был опасаться.

– Ясно. – Сэр Джон Стрейнджуэйс сдвинул брови. – Но к чему ты, собственно, клонишь? К тому, что история Джудит Фиер никак не связана с убийством?

– Да нет, разумеется. Еще как связана. К этому я и перехожу. Блаунт выстроил такую схему: Джек Ламберт, он же О’Брайан, отбивает Джудит у Кавендиша, влюбляет ее в себя, заделывает ей ребенка, бросает, а отказом приехать в ответ на призыв о помощи подталкивает к самоубийству. Все это дает Кавендишу веский мотив для мести. Но все эти факты можно истолковать совершенно иначе. Прежде всего, все мы хорошо знали О’Брайана: он бы никогда не обошелся так с девушкой; да, конечно, в молодые годы он любил погулять, но отнюдь не был тем, кого в фельетонах называют юбочником.