— Мама говорит, что я все равно грязная. Иногда эта грязь незаметна, но она её все равно видит. А иногда грязь у меня внутри, и приходится принимать лекарство, чтобы она вышла.

Я уставилась на неё.

— Твоя мама просто чокнутая, — сказала я.

Мэри удивлённо на меня посмотрела:

— Нет, что ты!

— Она ещё хуже, чем чокнутая. Она жестокая, — сказала я, осторожно берясь за маленькую ладошку Мэри. Я тихонько подула на её бедные красные пальчики. — Я подую на них волшебной пыльцой. От неё они быстро заживут.

— Они уже заживают, — вежливо солгала Мэри.

— Я расскажу маме, что сделала твоя мама, — сказала я.

— Нет! Ни в коем случае! Ну пожалуйста, Дикси, не рассказывай ничего! — взмолилась Мэри. Она вцепилась в меня, хотя её пальчикам наверняка было от этого очень больно. — Пообещай, что не будешь ничего рассказывать. Я однажды рассказала одной девочке из класса, и её мама что-то сказала моей маме. Мама ответила, что это неправда и что я просто выдумщица. А когда мы пришли домой, она достала ножницы из корзинки с рукоделием и сказала, что отрежет мне язык, если я буду рассказывать небылицы.

— Взаправду она тебе язык не отрежет, Мэри, — сказала я.

Но какая нормальная мать так зверски обрезала бы ногти своей маленькой дочке? В чем тут можно быть уверенной?

— Обещаешь, что не расскажешь? Если ты проговоришься, я сразу упаду мёртвой!

— Обещаю! Но ты не упадёшь мёртвой, Мэри. Не говори так, это очень страшно. У тебя очень страшная мама.

— Нет! У меня самая хорошая, добрая, милая мамочка на свете, — сказала Мэри.

Она уже говорила это раньше теми же самыми словами. Её явно заставили выучить эту фразу.

По дороге домой я пыталась понять, что мне делать. Меня душили слезы при мысли, что Мэри делают больно. Я понимала, что нужно кому-то рассказать, но я ведь обещала… Понимала, что это глупо, но перед глазами у меня вставала картинка: я рассказываю все маме, и Мэри падает мёртвой у меня на глазах.

— У тебя что-то грустный вид, Дикси, — заметил дядя Брюс, когда я вошла в кухню. — Что случилось? Ты, наверное, можешь поделиться с дядей Брюсом?

— Нет, не могу, — сказала я, вздыхая. Я услышала какое-то движение в гостиной. — Это мама!

Я побежала посмотреть, что с ней. Мама вцепилась в груду картонных коробок, лицо у неё было серое. Другой рукой она крепко прижимала к себе Солнышко.

— Мама?

— Все в порядке, Дикси, — выдавила она.

— Неправда. Я думаю, лучше тебе снова лечь.

— Нет-нет. Послушай, я хочу подняться наверх, в ванную, привести себя в порядок. Поможешь мне, детка?

— Конечно, мама. Обопрись на меня. И давай мне Солнышко.

— Нет, я его сама понесу.

Он уже не спал, глаза у него были широко открыты. Они были очень красивого светло-голубого цвета, зато ресницы были чёрные, как и шелковистый хохолок на макушке. Бровки у него тоже были очень красивые, ровные, дугой, волосок к волоску. Невозможно было поверить, что все это складывалось у мамы в животике — нежная кожа, сияющие глазки, пушистые волосы.