Митька, маслёнщик, никогда не знал, что делать.

— Речком хоть харчами пособляет! — дёргаясь телом, крикнул Челубеев.

— Так ступай к большевикам, — зло посоветовал Нерехтин.

Для руководства захваченным флотом большевики учредили Речной комитет. Работникам там выдавали паёк. Но Речком с весны никого не брал на довольствие — на мёртвых судах не было работы. К тому же вся Кама знала: Нерехтин — из тех капитанов, которых называют «батей». Он за свою команду жизнь положит. От таких не уходят по доброй воле. Тем более в какой-то Речком — в казённую контору.

— Слышь, братцы, — виновато улыбаясь, влез Гришка Коногоров, молодой матрос-штурвальный, — не мы одни здесь кукуем, весь плавсостав без гроша! Я тут по затону потёрся, и народ говорит, что на пристанях тыщи мешочников сидят. И жратва у них есть, и деньги. А Речком всех нас держит взаперти, вроде как в Елабуге иль бо Сарапуле по реке шастает банда Стахеева на судах. Ребята прикидывают самовольно угнать пароходы из затона и возить мешочников. Думаю, братцы, надо нам вместе с народом леворюцию делать!

Речники, сидевшие на трюмном коробе, оживлённо загудели.

— Ты, Гришка, дурень молодой, — неохотно проворчал Нерехтин. — Видно, не сумел я из тебя глупый азарт выколотить.

— Ну, дядь Ваня… — обиделся Гришка, будто его не пустили на гулянку.

— А мазут где взять? — спросил матрос Краснопёров.

Гришка заулыбался ещё шире, довольный своим замыслом:

— У откоса две наливные баржи стоят. Нобелевские. Полные под пробку.

— Негодная затея, — негромко возразил Осип Саныч, старший машинист. — На баржах караул из мадьяров, с ними не договоришься. А на плашкоутном мосту большевики поставили пулемёт. Или не увидел, когда заходили?

Осип Саныч Прокофьев — маленький, плешивый и в круглых железных очках — считался лучшим машинистом на Каме. Он всегда был аккуратным и основательным. Он рассуждал так же, как и работал, прикладывая слово точно к слову, будто собирал из деталей механизм.

— Да пугала они! — отмахнулся Гришка. — Не будут стрелять по своим!

— На сталепушечном стреляют, — возразил Осип Саныч.

— Забудьте об этой блажи, — подвёл итог Нерехтин.

Боцман Панфёров деликатно откашлялся.

— Вдовецкому твоему горю, Иван Диодорыч, мы премного сочувствуем, — вкрадчиво заговорил он, — хотя с другой же стороны, ты ныне птица вольная и одинокая, а нам семьи кормить надобно.

— «Лёвшино» — мой пароход, — веско напомнил Нерехтин.

— Не обессудь, капитан, — старпом Серёга Зеров от неловкости даже снял фуражку, — но Гриня правду говорит. Спасение для нас — только мешочники, значит, надо поднимать бунт и прорываться из затона. Команда как считает?

— Да верно, чего уж там, верно, — нестройно ответили речники.

— Ежели ты несогласный, то придётся нам твой буксир социализировать.

Иван Диодорович знал: социализировать — значит взять в собственность работников, а не государства — как при большевистской национализации. Работники и станут решать, что делать буксиру. Нерехтин угрюмо молчал. Старпом Зеров был мужиком прямым и справедливым. Он старался для команды. Однако Нерехтин всё равно ощутил горечь, будто его предали.

— А ежели ты останешься капитаном, так для нас это честь, — виновато добавил Зеров. — Мы все тебя уважаем.

Затон, заставленный буксирами, брандвахтами и пассажирскими судами, освещало багровое закатное солнце. Пустые дымовые трубы чернели как на пепелище. Тянулась к небу стрела землечерпалки. Колодезными журавлями торчали вдоль берега оцепы — самодельные подъёмные краны.