– А кто эта «женщина, которая годится только в служанки»? – спросил вдруг Халдун, не глядя на бабушку.

Та спохватилась. И зачем только она всё это говорила при внуке? Ей было наплевать, что эти слова могут дойти до невестки. Но вот если узнает Мазхар…

– Иди, иди, мой милый, погуляй на улице! Я тебе, разрешаю… Подыши свежим воздухом…

Мальчик вскочил и выбежал.

– Внук-то только меня и слушает, – хвастливо сказала Хаджер-ханым. – А почему? Да потому, что обхожденье у меня хорошее. Добра я к нему… И сын тоже без моего слова шагу не ступит. А ведь он солидный человек – мужчина хоть куда! Посмотреть на него – ну лев, просто лев!.. В мою породу пошёл. Бывало, покойная мать рассказывала, что все три её брата были богатырями. Богатыри – просто богатыри! Во всём Караормане никто не мог положить их на лопатки…

– А разве вы из Караормана?

– Ну как же, милая, как же! В Караормане у нас было поместье. Мы ездили туда каждое лето… В то время я была совсем крошкой. Вот такая, не больше Халдуна… Но я хорошо всё помню. Бывало, в хлевах у нас полным-полно скотины: коровы, быки, козы, овцы… А какое было молоко, какие сливки! А дыни, арбузы, виноград! Целыми арбами возили. Нам и смотреть-то на них не хотелось…

Хаджер-ханым сложила губы колечком и пустила струю дыма в потолок.

– Да вот пришлось покинуть родные края…

Всё, о чём сейчас рассказывала Хаджер-ханым, было почти правдой. Почти, потому что поместье, в которое она приезжала летом погостить на недельку-другую, принадлежало не им, а тому богатому старику, которого она называла дедушкой.

Её мать, черкешенка, выросла в доме у этого старика. А потом её выдали за телеграфиста. Бабушка же Хаджер, жившая с ними, когда-то была прислугой при султанском дворе. Она рассказывала детям разные истории о той поре своей жизни. И как-то само собой получилось, что Хаджер-ханым в конце концов стало казаться, будто их род ведёт начало прямехонько от султанского двора…

…Детство Хаджер кончилось рано. Она была шустрой, миловидной, синеглазой девчушкой с маленьким носиком кнопкой. Пятилетняя Хаджер вместе со своей семилетней сестрёнкой носилась по бахчам и полям, усеянным алыми маками. Подует ветерок – и маки колышутся, словно алые волны катятся по полю…

Девочка была строптива, и уличные мальчишки обходили её стороной. Она никогда не давала в обиду старшую сестрёнку и чуть что расправлялась с мальчишками, раздавая затрещины направо и налево.

Маленькая Хаджер была сильно привязана к своему отцу. Ей очень нравился его мундир телеграфиста. Приветливый, весёлый, он умел заразительно смеяться. Только дома ему приходилось быть тихоней. Обычно, придя со службы и пообедав, он усаживался у окна, брал на колени Хаджер и пел ей вполголоса песни. Она клала ему голову на грудь, закрывала глаза и слушала, как бьётся его сердце. Хаджер ласкалась к отцу, как котёнок. От матери она никогда не видела ласки.

Эта женщина – сплошной комок нервов – постоянно сражалась на кухне со своими сковородками и кастрюлями, громыхала медными подносами и бранилась на весь дом. На её лице никогда не появлялась улыбка. Лучше было не попадаться ей под горячую руку. Обычно, когда начинался скандал, отец спешил ускользнуть в дальнюю комнату и подолгу простаивал у окна, выходившего в сад.

…Так всё шло, пока однажды в холодный, дождливый день их семья не покинула селение вместе с толпой беженцев. Хаджер тащила за руку старшую сестрёнку, но та очень скоро выбилась из сил. Она буквально таяла на глазах, как восковая свеча.

– Беги же, беги! – молила Хаджер.