— Нет.

— Вот это.

Она приподняла край рубашки, открыв большие, дородные, с идеальными очертаниями груди. Он удивленно вытаращил глаза — но там было на что посмотреть, вне всякого сомнения.

— Спасибо, — снова повторила она. — Ну что? Не подойдешь ближе?

— Наверное… наверное, нет, ваше бла… ваше высочество. Наверное, само собой, мне нельзя…

Она явно была сбита с толку.

— Но… ты не хочешь? — недоверчиво спросила она. — Не хочешь меня… того, совсем? Таменат сюда не придет, будет тихо, впрочем, я могу с тобой пойти куда-нибудь в другое место… В самом деле не хочешь?

Хотел он или не хотел… во всяком случае, он покачал головой. Ее матросы так себя не вели. Достаточно было поманить пальцем, и они бежали к ней сломя голову. С Огеном было, похоже… что-то не так. Удивленная и обиженная, она опустила рубашку, пожала плечами и наконец послала ему короткий воздушный поцелуй.

За ночь ничего не случилось. Вернее, в жилище Огена, поскольку в подвале одного из домов, которые занимал трибунал, дела обстояли совсем иначе.

В Лонде имелась небольшая тюремная крепость, но туда попадали только осужденные. Подозреваемых и обвиняемых держали когда-то в маленькой темнице под зданием трибунала, однако с тех пор, как его переименовали в княжеский дворец, несчастные урядники-следователи работали в ужасающих условиях. Подвалы занятых домов не годились для ведения допросов, из других же помещений отчаянные вопли легко вырывались наружу. В конце концов самый большой подвал перестроили, но он все равно оставался лишь небольшим залом, вокруг которого разместили четыре клетки; название «камеры» было бы чересчур громким для помещений размером два на два шага, в которых узник мог улечься во весь рост только наискосок. От главного «зала» эти клетки отделяли солидные дубовые двери с запирающимися окошечками.

Однако этой ночью клетки-камеры не потребовались. Время торопило. Схваченного надежно привязали к тяжелому стулу посреди главного помещения, на всякий случай поставили рядом стражника, а в это время кто-то другой уже искал первую наместницу судьи. Ее особое поручение не столь уж сложно оказалось выполнить, но поскольку задание это было тайным даже для большинства урядников, дальнейшую судьбу задержанного матроса могла решить только она.

Ее высокоблагородие не спала. Она появилась в темнице одетой в то же самое платье и с той же сетью из косичек на спине, которые мог недавно видеть представитель. Ее сопровождало несколько человек. Привязанный ремнями к стулу несчастный, несмотря на явную тревогу, сразу же понял: перед ним стоит тот, кто имеет право отдавать приказы.

— Ваше высокоблагородие… — выдавил он. — Ошибка! Произошла какая-то… какая-то ошибка. Я ничего не сделал, совсем ничего!

Гаррийского она не знала; один из стоявших рядом перевел слова узника. Титул, которым воспользовался матрос, свидетельствовал о том, что он знал, как следует обращаться к занимающей высокий пост уряднице Вечной империи. Она одобрительно кивнула, поскольку глупцы ее утомляли. С явным удовольствием — но и с удивительной сноровкой, удивительной для любого, кто не знал ее прошлого, — она врезала узнику в зубы и потрясла рукой.

— Ой… — сказала она, морщась и дуя на костяшки пальцев. — Молчи, свинья, когда тебя не спрашивают.

Матрос стонал на стуле.

— Ты смелый или умный? — спросила она. — Смелых я уважаю, а умных быстро освобождаю. Иногда даже позволяю заработать немного золота.

Ее слова перевели.

— Стараюсь… быть умным, — сказал матрос.