|
Только не отпускай мою руку, давай вместе погружаться всё глубже и глубже, чтобы оказаться там, где нас обоих наполнит жгучее волнение наготы, от воды одежда облепила кожу так, что проявилась форма тела, твоя полная округлая грудь проступила из белой мокрой блузки. Наши лица омылись и очистились от усталости, отчуждения, равнодушия и неверия, весь взрослый эпидермис, наслоившийся на нас обоих за долгую жизнь. Ведь я же прочёл то, что промелькнуло, когда ты танцевала сиртаки в гостиной, что ты бы не торопилась одевать меня там, в лесу Кармель, и что если бы только ты видела ту красоту, которую видел я, то, возможно, тоже присоединилась бы ко мне, и делала то, что делал я. Но я же знаю это! В ту минуту, как увидел тебя, я почувствовал, насколько сильно в тебе это желание. Не пойми меня превратно, я не имею в виду наготу страсти, я говорю о наготе совсем другого сорта, против которой почти невозможно устоять, не ужаснувшись и не спрятавшись под одеждой. Нагота, лишённая кожи, вот чего я сейчас ищу, от письма к письму я всё яснее понимаю это (это как нагота слов, которые ты написала на обороте фотографии с бутылкой).
Ты не можешь этого знать, но я уже много лет, с тех пор, как был подростком, одержим идеей пробежать нагишом по улице. Раздеться, но не для того, чтобы привести в ужас, напротив, быть первым, сделавшим это ради всех, представь себе — вдруг снять всю одежду и броситься в гущу людей с обнажённой кожей (я, стесняющийся раздеться на пляже, не выносящий, когда видят, как я на улице опускаю письмо в почтовый ящик, — что-то ужасно интимное открывается в человеке, отправляющем своё письмо, правда?), тот же я, который хотел бы хоть на минуту стать вспышкой одной души в густом смоге их равнодушия и отчуждённости, и крикнуть им без слов, одним лишь разинутым телом. Может, после трёх-четырёх таких вылазок во всех концах города, ко мне присоединится другой человек, представляешь?! Кто-нибудь, кому придётся своим телом заземлить моё возбуждение, я понимаю, что первый, кто этим заразится, будет сумасшедшим, но потом, я уверен, появятся другие, и первой среди них будет женщина. Она вдруг разорвёт на себе одежду и облегчённо улыбнётся, счастливая, люди будут показывать на неё пальцем и смеяться, а она молча начнёт снимать с себя изящный матерчатый панцирь, и при виде её тела они замолчат и кое-что поймут. Наступит долгая тишина, и вдруг над головами, произведя мощный взрыв, разрядится весь электрический заряд, накопленный усилием скрыть, прикрыть, замаскировать, и грянет буря, женщина, ещё одна, мужчина, дети, молнии обнажённых тел (я люблю воображать эту минуту). Тут же, конечно, появится полиция нравов, особые полицейские в очках, как у сварщиков, которые будут бегать среди этих очагов мерзости, вооружённые кусками брезента и асбестовыми рукавицами, страшно же схватить голого человека голыми руками (я думаю, что голый человек пройдёт среди одетых, как нож, одетые будут бежать от него, как от заразной болезни или открытой раны), подумай только — люди без одежды, и больше нет смысла притворяться. Как можно по-настоящему ненавидеть голого человека (попробуй, повоюй против голого солдата!). Ты там написала одно слово, «милосердие», и то, что вдруг, посреди самого обычного повседневного разговора, ты способна сверкнуть таким словом, заставляет моё сердце раскрыться тебе навстречу. Да, Мирьям, таким лёгким и честным, естественным, будет нагое милосердие. (Минутку, я слышу ключ в двери. Вынужден прерваться).
(Ложная тревога. Домработница). Ну, а пока, чего стоят все мои возвышенные мысли, пока весь мир одет и закован в панцирь, и только мы двое, обнявшиеся, мокрые и дрожащие от холода, или от того, что приводит в дрожь, и мои глаза были в твоих глазах, и чувствительная тяжесть женского тела была в моём теле, чужая душа свободно затрепетала в моей душе, и я не вздрогнул, не выплюнул её, как косточку, застрявшую в горле, наоборот, вдыхал её снова и снова, и она прижалась ко мне изнутри, и я впервые понял это красивое выражение «принять близко к сердцу»… А потом мы (я слегка пьян от фантазий, тебе это не мешает?), рука об руку в моей машине, веселимся, но только как будто веселимся, потому что в сердце уже крадётся сухое и мстительное знание обо всём, что находится вне того водяного холма, на котором мы на мгновение очутились (это тоже чудесный снимок, синеватый ствол, в который соединились все водяные струи. |
