Вся в кружеве черном, с улыбкой печальной, она открывает мне даль.

         Из комнаты тесной, где стынут портреты, она отворяет мне дверь.

         Туда, где не спеты живые заветы, все – завтра и только – теперь.

         Повисли сережки березы плакучей, на иве желтеют цветы.

         Христосуясь с милым, «Воистину!» молвив, мне душу овеяла ты.

         «Воскресе! Воскресе!» В церковной завесе все складки вещали о том.

         В усадьбе, и в саде, и в поле, и в лесе весь воздух был полон Христом.

         Из черной земли, из разъятой, богатой, дышала воскресшая весть.

         Зеленые травки качались, встречались, в лучах расцвечались, не счесть.

         Малиновка пела, скворцы суетились, от ласточки – каждой избой

         Как будто владело не горе, не дело, а щебет и сон голубой.

         Кто мог бы подумать, что древле распятый узнает распятье опять,

         Что жизни и жизни порвутся напрасно, кровавую примут печать.

         Ты, с кроткой улыбкой, вся в облаке черном, зажги безглагольно свечу.

         И молви, когда же не тенью пойду я, а к новым лучам по лучу,

         Когда истощатся бесовские дымы, в которых вся жизнь – водоверть?

         И молвлю «Воскресе!», воистину слыша, что смертью исчерпана смерть.

Верная гостья

         Я вновь с тобой, моя усталая,

         Но все не спящая тоска.

         С тобой сегодня побыл мало я.

          Бежим. Летим. Уйдем в века.

         Еще когда я был стреляющим

         Из лука в зверя дикарем,

         Шаманом, по костру гадающим,

         В морях разбойником-царем, –

         При самом первом достижении,

         Дикарку на колени взяв,

         Я слышал в синем отдалении

         Напев меня зовущих трав.

         Вот только к сладости касавшийся,

         Бледнел, не двигалась рука,

         И в дали, в высоту раздавшейся,

         Манила властная тоска.

         Я уходил. И Гималаями

         Меня водил Треликий бог.

         Внизу чернели люди стаями.