Словно гром среди ясного неба – ко мне домой из больницы, в которой я работал два года назад, пришло письмо. В нем сообщалось, что одна прооперированная мной пациентка подала на меня иск о врачебной халатности. На самом деле никакой халатности не было – повреждение мочевого пузыря при проведении кесарева сечения случается в среднем в 1 случае из 200, и она была проинформирована об этом риске перед операцией, дав на нее письменное согласие. Приятно знать, что риск повреждения мочевого пузыря во время проведения кесарева мною значительно ниже, чем 1:200, потому что со мной такое случилось лишь однажды, а операций подобных я провел куда более, чем 200. Мне было ужасно не по себе, когда это произошло, однако я знал, что было сделано все необходимое. Я сразу же заметил случившееся, уролог прибыл в операционную незамедлительно, и хотя пациентке и были доставлены дополнительные неприятности, в конечном счете все свелось лишь к тому, что ей пришлось совсем немного повременить с выпиской. Также я был уверен, что и после этого все было как надо: я всячески извинялся, вел себя искренне и смиренно, что в данном конкретном случае не требовало от меня какой-то актерской игры. Последнее, чего мы желаем своим пациентам, так это на самом деле столкнуться с одним из тех осложнений, о которых мы их предупреждаем. «Не навреди»: эта фраза возглавляет список наших должностных инструкций. Как бы то ни было, бывает всякое, и в данном случае всякое случилось с ней.

Господа Мудило, Мудилович и Наимудейшев – любящие судиться с медиками за условный гонорар адвокаты – были на этот счет несколько другого мнения. Согласно их экспертному мнению – которое, судя по всему, было составлено после того, как они бегло пролистали книгу под названием «Закон: просто обвини их, на хрен, во всем – пускай отмазываются», – наш траст проявил халатность, я провел операцию гораздо ниже ожидаемых от меня стандартов, значительно растянул физические страдания истца, а также лишил ее возможности сразу же взять на руки новорожденного.

К сожалению, я не мог подать встречный иск за все те часы, что без надобности потратил, изучая архивные медицинские записи, встречаясь с адвокатами и правозащитниками, а также за нанесенный моей личной жизни ущерб, так как меня лишили последнего свободного времени, не говоря уже про стоимость всего того «Ред Булла», что помогал мне стоять на ногах во время ночных дежурств после бессонных дней, потраченных на составление дурацких отчетов. Или за испытанные мною страдания – за тревогу и чувство вины, которые вкрались в мою и без того наполненную стрессом работу, за несправедливые обвинения в моем непрофессионализме, за переживания по поводу того, что эти обвинения все-таки могли оказаться справедливыми.

Я старался изо всех сил ради каждого своего пациента, и когда кто-либо предполагал обратное, для меня это было все равно что ножом по сердцу.

Пациентка практически наверняка не имела ни малейшего понятия, насколько печальным и утомительным весь этот процесс будет для меня. Ее адвокат наверняка пригладил свои усы, состроил свое самое озабоченное выражение лица и сказал ей, что имеет смысл рискнуть, так как в случае победы ее ожидает солидная компенсация. И он был прав, так как больница урегулировала иск в досудебном порядке, как это обычно и происходит. Может быть, то, что в нашей системе здравоохранения все больше и больше процветает сутяжничество, является лишь неотъемлемой частью ее постепенной американизации. Или же, возможно, пациентка просто была из тех безрадостных людей, которые подают в суд на каждого второго встречного: на водителя автобуса, не пожелавшего доброго утра; на официанта, позабывшего принести на гарнир картошку фри; снова на меня, за то что обо всем этом написал. Какова бы ни была подоплека произошедшего, для меня это обернулось сильнейшим моральным кризисом – я стал спрашивать себя, зачем вообще мне заниматься медициной, если даже у пациентов на меня зуб.