— На три миллиарда, — с такой же интонацией ответил Ларионов. — За пять лет — вовсе неплохо… Правда, через пару лет ожидаем пандемию чумы на всём юге. Но учёные говорят, что теперь справимся легко. Через границы не пустим.

— А ты вообще где? — спохватился Верещагин. — В отставке, это понятно. А так?

— А так — я глава комиссии по реституции, — сказал Ларионов. И, увидев недоумённый взгляд Верещагина, пояснил с улыбкой: — Да нет. это не разные там склянки-картинки делить. Это возвращение нашей главное ценности — русских детей.

— Ещё не все?.. — Верещагин помрачнел.

— Не все, — кивнул Ларионов. — Кто просто не может выехать. Кого не выпускают. А кто уже и забыл, что русский… Я ведь всего три дня назад был на пропускнике в Уэлене… Бррр! — он передёрнулся. — Из Аляски толпы ломятся… «бывжиг». Сперва от нас удрали в Штаты, а теперь оттуда бегут сюда. На Аляске-то относительный порядок, вот они туда и ползут. Жуть. С детьми, вопят, деньги тычут… — лицо Ларионова стало недобрым. — Ну, я тишину установил, — он показал, как стреляют в потолок, — и говорю: «Никого из взрослых я не пущу. Вы курвы — так и сказал — курвами и останетесь. Родину бросили, когда было плохо. И Америку так же бросаете. Проходить будут только дети до шестнадцати.» Так что ты думаешь? Две трети просто повернулись, детей бросили и обратно ломанулись. Я потом расспрашивал — это в основном и не их дети были, откуда у их б…дей дети? В детдомах, в клиниках русских детишек покупали — там же сейчас жуть что творится, власти никакой — и за своих выдавали — на жалость бить собирались. А как увидели, что их так и так не пустят — дёрнули обратно…

— И не пустил? — спросил Верещагин.

— Не пустил, — жёстко ответил Ларионов. — Кто предал раз — предаст и два. Детей собрали и увезли. А эти пусть подыхают в Америке. Тем более, что американцам они тоже не нужны. Мне майор-штатовец с КПП сказал, что даже обратно в Уэллс, в город их не выпустит, пусть в пропускнике хоть дохнут, хоть вешаются. Мол, Америке нужны матери и солдаты, а не шлюхи обоего пола. А какие знаменитые рожи я там видел! — Ларионов подмигнул. — Сатирики-юмористы, певички-актриски, исследователи-последователи… Аж душа запела!

— Смотри, мы почти до Чернавского моста дошли, — кивнул Верещагин. — А это там что? Памятник?

— Памятник, — тихо ответил Ларионов. — Пошли. Посмотришь.

— Здравствуй, Димка, — тихо сказал Верещагин. Так тихо, что не услышали, кажется, даже стоявшие по обе стороны от небольшой кирпичной пирамидки пионеры почётного караула. А ветер с водохранилища, рвавший, словно языки пламени — казалось, что горит всё вокруг — тысячи пионерских галстуков на металлических распорках, похожих на дуги колючей проволоки — и вовсе сделал слова неслышными.

На фоне изогнувшегося гигантским полукольцом Мемориала, его полированного чёрного камня, белокаменных фигур в вечном карауле памятник Димке Медведеву казался особенно крохотным. Но… но странно. Пирамидка не терялась, не казалась жалкой. Возникало странное ощущение. Как будто гигантские сильные руки — Мемориал — с обеих сторон обнимают младшего товарища, стремясь защитить того, кто вышел вперёд, кто уже шагнул навстречу врагу…

— Здравствуй, Димка, — повторил Верещагин.

— Вот так, — сказал, подходя следом Ларионов.