Мужчины втроем обнялись.

— Ты на войну собрался? — спросил снизу, из-под стола, Ероха. — Я с тобой…

Ответа он не получил.

Михайлов вышел из кабинета, Усов пошел его проводить, Новиков — присмотреть за Усовым.

Ероха с некоторым трудом утвердился на четвереньках и, цепляясь за огромный новиковский стол, встал на ноги. Налив из кружки в ладонь остывший чай, он протер себе физиономию и пробормотал в растерянности:

— Долбать мой сизый ч-ч-череп… череп… а дальше как… вот дурень… ни черта в башке не д-д-держится…

Он потряс головой, словно надеясь, что слова и мысли, в ней находящиеся, наподобие камушков перемешаются со стуком и улягутся на правильные места.

— В Кронштадте каждый человек на счету? А я тут?.. — едва удерживая равновесие, Ероха кинулся в дверь, вылетел в коридор, вмазался лбом в стену, и от того наступило некоторое просветление.

Михайлов был уж у калитки.

— П-послужу Отечеству! — заорал Ероха, отпихивая Усова и слетая с крыльца неимоверным прыжком, почти как дансер Большого Каменного театра мусью Лепик.

— Вот только тебя Отечеству недоставало, — преспокойно отвечал Михайлов.

Он шел к мосткам быстрым шагом, но Ероха, обуреваемый праведной мыслью, вскоре пустился бежать и нагнал Михайлова, когда тот уже сидел на корме яла.

— Стойте, стойте! — закричал он и вторым чудовищным прыжком влетел в ял, повалился Михайлову под ноги.

— Это что за леший? — спросил молодой гребец Никитка. — Алексей Иванович, выкинуть его?

Михайлов задумчиво посмотрел на Ероху.

Запойный пьянчужка, желавший служить Отечеству, был изумительно хорош собой — черноволос, кудряв, с точеным, еще не обрюзгшим, лицом, вот только прямой нос был малость долговат, и особую красу составляли зубы — истинно жемчужные, которые он каким-то дивом умудрился не растерять за месяцы беспутной жизни. Насколько Михайлов помнил, Ероха был моложе его лет на семь. Вполне мог еще стать человеком.

— Черт с ним. Кто-то же должен с метлой у складов бегать, — решил Михайлов, понимая, что обратно в мичмана этого сокола вряд ли возьмут.

Ял, поймав береговой бриз, вышел в невское устье. Вдали виднелись черные точки и полоски. Это был Кронштадт.

Глава третья

РОКОВОЙ РОМАНС

Мавруша Сташевская свое имя не любила. Есть имена благородные — Евгения, Елизавета, Глафира, есть простонародные — Фекла, Секлетея, Лукерья, Мавра. И потому ей очень пришелся по душе обычай смольнянок давать прозвища. «Сташка» звучит куда лучше, чем «Мавра», это всем понятно. Мавра — кухарка в засаленном переднике и с красными ручищами, а Сташка — легкий веселый мотылек.

Но институт был позади — приходилось терпеть ненавистное имя и привыкать к новой жизни.

— Бога благодари, что тебя не какая-нибудь старая тетка забирает, а госпожа Денисова, — сказала Сташке Смирка. — Денисова светская дама, у нее общество собирается, музицируют, веселятся. А у теток одно развлечение — за пяльцами сидеть.

— Я прежде всего Мурашку отыщу.

— Ай, Сташка! Мурашка нас забыла. После того как ее увезли, ни разу не приезжала. А ведь знает — мы все ждали, что она мужа привезет показать.

— Не могла забыть. Мы с ней в вечной дружбе поклялись.

Поликсену Муравьеву родня забрала, не дав ей окончить курса, потому что посватался хороший жених. У жениха было условие — он по служебным делам должен был надолго уехать в Пруссию и желал увезти туда молодую жену.