Однако помимо эстетики, есть еще и идеология, есть большая политика, а значит, упрочившись в своем кресле, Феляев замыкает энергетическую цепь огромного идеологического аппарата Фрунзенского райкома столицы. Имея над собой такой основательный символ стабильности, аппарат может функционировать, вести за собой массы. Кресло, конечно, крутящееся и с отклоняющейся спинкой, из независимой Финляндии.

В последний раз бросив лукавый взглядик на соблазнительную нашу планету, товарищ Феляев оставляет ее за своей широкой спиной и поворачивается к дверям. И вот тут появляется некоторая двусмысленность в знаменитом интерьере.

Над дверью в кабинет, а значит, прямо перед глазами Альфреда Потаповича, развернулась во всю державную красу в богатейшей раме красная-классика: шедевр-картина «Булыжник — оружие пролетариата». На оной изображен (сообщаем для малограмотных) мускулистый — кто? правильно! — жлоб-пролетарий, выкорчевывающий из мостовой — чего? правильно! — огромаднейшую булыгу для атаки — на кого? правильно! — капитализм, самодержавие.

Картина эта была, по мнению Феляева, мягко говоря, спорная. Взгляд у работяги нехороший, попахивает анархией отрывом от Партии. Честно говоря, давно бы уже убрал зав Феляев эту картину со своей стены, однако друг-дизайнер почему-то настаивал на «Булыжнике», утверждая, что без него дизайн кабинета, столь важный для всей эстетики «зрелого социализма», будет неполным, ущербным.

Так или иначе, приходилось Феляеву каждое утро подавлять при взгляде на картину легкое негативное чувство, убеждать себя, что относится парсуна к далекой партийной истории, искать в складках пролетарского лица сходство и родство с нынешними вождями Партии и даже с самим собой и даже на отталкивающую булыгу взирать как бы символически — вот, дескать, с чего начинали, а сейчас располагаем самым совершенным оружием мира во всем мире.

Засим начинался прием посетителей. Секретарша Аделаида… мдааа, явно засидевшийся кадр, увы, комсомолочкой не заменишь, огромный опыт идеологической работы… приносила списки, никотинно-ментольным голосом напоминала, кто за чем к районному идеологическому вождю явился.

Большинство просителей было из мира искусства и в основном хлопочущее по части загранпоездочек. Вот первым у нас сегодня в списке драматург Жестянко, большой разъебай, откровенно говоря, вечно нос кверху, нашелся такой Шекспир. Пяток лет назад, понимаш, скверные петиции подписывал против решений Партии, а сейчас, понимаш, в Америку просится. Там, видите ли, какая-то шпана его пьесу поставила и на премьеру зовет, ну, далеко не уедешь, Жестянко.

— А это еще что такое, понимаш?

Вторым в списке значился некий инженер Велосипедов, с чем его едят, понимаш?

От Аделаиды сегодня так и несло старой девой, она заскрежетала:

— …следует обратить особое внимание… по части нашей майской… вы, конечно, в курсе… на последнем бюро…

— Конечно, в курсе, помню прекрасно. — Феляев взглядом показал старой выдре, что с ней в разведку он бы не пошел. Пусть одна, сволочь ехидная, в разведку отправляется, небось уже настучала, что на бюро сидел с похмелья. К счастью, не знает кляча, что как раз с Гермонаевым, который вел в тот день бюро, они и пили накануне в финской бане спортобщсства «Динамо». Если бы не было на свете финских бань, власть в Партии захватили бы гнусные бабы.

Любое слово Партии для Аделаиды Евлампиевны — закон, и, предположим, если бы кто-нибудь из секретарей райкома, не говоря уж о товарищах повыше, приказал ей застрелить Феляева, тут же, не задумываясь, шмальнула бы с порога.