— ЧЕТЫРЕ!

Парень так и остался лежать, свесившись наружу через край трубы. Спустя несколько секунд его запорошенное белой пылью лицо прочертили тонкие алые струйки, текущие из раздробленного черепа.

Клейн, не выключая фонаря, засунул его за пояс штанов. Пробивавшийся сквозь жидковатую ткань лучик действовал на него успокаивающе. Доктор возобновил свое продвижение по трубе. Звуки битвы становились все глуше и глуше; Рей постепенно вошел в ритм, и техника его продвижения становилась все совершеннее. С каждым толчком он выигрывал у трубы примерно двадцать два-двадцать три сантиметра — девять дюймов. В памяти всплыла поэма Роберта Бернса „Девять дюймов устроят леди“. Даже в этом вонючем тоннеле невозможно было удержаться от улыбки. Девлин будет счастлива и от меньшего… Особенно принимая во внимание трудности, которые приходится преодолевать, чтобы донести до нее это меньшее. Чтобы отвлечься, Клейн принялся подсчитывать, сколько раз девять дюймов поместится в тридцати метрах. Так, тридцать метров — это примерно девяносто футов. Девяносто умножить на девять, а потом еще девяносто умножить на оставшиеся три дюйма, получится тридцать раз по девять — в общем, сто двадцать толчков ногами. От нечего делать Клейн экстраполировал свои подсчеты применительно к той самой леди Робби Бернса. Сто двадцать полнокровных фрикций; если округлить до ста тридцати, то леди достанется девяносто футов, или тридцать метров члена. Клейн хохотнул, слыша в собственном голосе истерические нотки. Ничего, все же лучше, чем страдать от вызванной страхом клаустрофобии. Доктор продолжал ползти вверх. Ага, подумал он, наверное, именно так чувствует себя сперматозоид, плывя по фаллопиевой трубе. А тут еще этот паршивец Галиндес вырвался вперед. И если продолжать аналогию, то тюрьма соответственно была влагалищем и маткой. Значит, кому-то пришлось здорово потрахаться, чтобы запихать его, Клейна, сюда. В памяти всплыл образ его бывшей возлюбленной, ныне покойной, и остроумная метафора мгновенно потеряла всю свою привлекательность.

Ладони Клейна начали сочиться кровью. Он остановился и натер их цементом, набирая его из кучки, насыпанной им на животе. Ни ссадины на ладонях, ни колотые раны на голени и бедре не болели — слишком много адреналина циркулировало в крови Рея. Доктор двинулся дальше, и вскоре рубашка на спине лопнула. Вслед за ней стала слезать и кожа Клейна. Его хриплое дыхание становилось все тяжелее. Звуки драки, если та еще продолжалась, остались далеко внизу. Все, что он слышал, — это его собственное натужное пыхтение, отражающееся от кирпичных стен трубы. В дополнение ко всему Клейн обнаружил, что ему очень хочется пить; как только мысль оформилась, пить захотелось еще сильнее. Еще бы — он не пил со времени своего выхода из блока „D“, а уж попотеть с тех пор ему пришлось немало. Бедра, руки и межреберные мышцы то и дело сводило судорогой; трицепсы и мышцы груди горели от усталости. Клейн решил делать после каждого толчка пятисекундные перерывы, это помогло.

Если ноги вдруг потеряют опору, Клейн начнет съезжать. Ясно, что у него не хватит сил остановить свое скольжение до самого низа. Нет уж, приказал он себе, ты уж лучше думай о той леди…

Его шеи вдруг коснулось дуновение прохладного ветерка.

Вообще-то „ветерка“ — слишком сильно сказано. Просто сверху потянуло воздухом, менее зловонным, чем тот, к которому доктор уже начал было привыкать. Клейн остановился, распер себя в трубе и закинул голову назад.

— Галиндес!

Через несколько секунд послышался искаженный глухой голос, на удивление громкий:

— Где тебя черти носят, Клейн? Что, сосал Эбботту, пока я не видел?

— Хрен ты моржовый! — взвыл Клейн, ощутив неожиданный прилив сил.