Может, он уже считал из памяти Ивана, что нужно ему было, да и скрылся в неизвестном направлении. Иван, вспомнив про карлика и его страсти, вытащил из нательного клапана шарик стимулятора, проглотил. Через несколько мгновений остатки головной боли как рукой сняло, да и дорога стала легче – ноги сами бежали вперед.

Из‑за деревьев на него пялились чьи‑то любопытные глаза. Ивану показалось, что это было одно существо, которое перебегало от ствола к стволу, пряталось за ними, следило. Но он ничего не предпринимал: пока его не трогают и он никого не тронет. Заранее гадать нечего – лес нехороший, и хоть он неземной, а все ж таки в нем могла водиться всякая погань: и упыри, и лешие, и оборотни, Ивану сейчас только лиха одноглазого не хватало, все сопутствующее ему имелось в преизбытке.

Без хорошей карты, приборов, датчиков, без плана и без программы можно было век ходить по всем этим лесам. Ходить и клясть судьбу, обижаться на пославших сюда, насылать на них любые проклятия. Но Иван не любил обижаться. И вместо пустых сотрясений воздуха в виде проклятий, ругани и прочего он предпочитал действие – разобраться, выбраться, а там уж потолковать с кем надо по душам, чтоб впредь неповадно было живые души на погибель гнать. Выбраться! Поди выберись из этого Поганого леса. Что там подлец Авварон говорил про сферы‑веретена да про многомерные лабиринты? А говорил он – Иван напряг память – что по этим гирляндам‑мирам, соединенным какими‑то пуповинами, можно хоть тыщу лет бродить и никуда не прибрести!

Вот в чем штуковина! А где одна тысяча, там и две, и три, и так далее Ивану было отпущено по общим земным меркам не больше ста восьмидесяти – далековато до тыщи! И снова в мозг кольнуло, пробивая блокаду, – ему уже сейчас больше двухсот. Не может быть! Нет, может.

Иван почти физически ощущал, как возвращалась память. Да, ему больше двухсот, и вместе с тем значительно меньше. После зверского, чудовищного убийства отца и матери там, на окраине Мироздания, он очень долго лежал в анабиозе. Очень долго! Надо все вспомнить.

Мнемограмма не могла врать. Перед глазами всплыло:

ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА – ДВЕСТИ СОРОК

ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ.

Значит, и лет ему столько же, да плюс еще последний год – двести сорок пять лет. С ума сойти! И из них двести восемь в крохотной скорлупке посреди Черноты и Пустоты, в Бездне. Его нашли совсем младенцем, он не постарел за эти двести с лишним лет. Еще тридцать семь от него все держали в тайне. Он узнал о трагедии лишь год назад. Всего только год. Он узнал и про себя лишь год назад. Иван сжал руками виски. Шага он не замедлил. И бдительности не потерял. Он все видел, он все слышал – он шел по враждебному инопланетному лесу и не мог расслабиться. Все эти земные сосенки да осинки – камуфляж, суть тут иная, зевнешь – смерть. И все же он не мог не думать. Хархан. Да, он был на этом треклятом, всех почему‑то очень интересующем многопространственном Хархане. Но что он из себя представляет? Почему его туда понесло? Что там было? Когда и как вернулся? Блокада! Проклятая блокада памяти. Обратное время. Откат. Какой еще откат? Иван не мог толком объяснить, но знал, кровь ему подсказывала, мышцы, костный мозг, их память – откат непременно будет. Если, конечно он раньше не отдаст концы. Нет, погибать нельзя.

Иван взял лучемет наизготовку. Он будет вдвое осмотрительнее, втрое! Итак, гирлянды‑миры соединены пуповинами. Но он же прошел четыре круга, как говорил карлик‑крысеныш, внешнего барьера, а заодно и охранительный какой‑то слой, значит, все гирлянды позади.

Или не все? А вдруг у внешнего барьера Пристанища есть еще четыре круга? Или сорок четыре? Гадать нечего, пустое даю. Сферы‑веретена пронизывают миры и выходят, ежели Авварон не врет, на каждой планете Вселенной. Иван чуть не сбился с ритма.