Антон двумя выстрелами утихомирил ретивого хорунжего, потом отогнал в сторону еще одного настырного конвоира, перевалился корпусом через убитого дядьку Енисея и ухватился за вожжи.

Пролетка продолжала мчаться за атаманским автомобилем. Аня тоже азартно стреляла и метко уложила двух конвойных — бравых плечистых мужиков, стреляла и по автомобилю, попадала в него, но зацепила ли кого из тех, кто находился в салоне, неизвестно, — скорость у пролетки и атаманской машины была разная.

Это был настоящий бой; в таких схватках Ане раньше не приходилось участвовать. Страха в ней не было, как, впрочем, не было и лихого бойцовского азарта, что обычно появляется в бою у мужчин, — было желание действовать, был расчет, была злость, вот, пожалуй, и все. Малым составом группа Антона умудрилась перебить едва ли не весь атаманский конвой, вот ведь как.

Неожиданно откуда-то из-за забора, из узкого проема, вырвались два всадника — они отстали от своего наряда — и пошли наперерез экипажу.

— Товарищ Аня, не зевай! — предупреждающе выкрикнул Антон, — левый — мой, правый — твой.

— Есть правый мой! — выкрикнула в ответ Аня, сосредоточилась на несшемся на нее всаднике.

Тот очень умело управлял конем, прикрывался им, приникал к шее, — лица его не было видно.

Аня выстрелила в него — мимо, выстрелила еще раз — опять мимо: пуля, словно бы споткнувшись обо что-то, взвизгнула остро, надрезано и унеслась в сторону…

Что-то отводило пули от этого человека — ну словно бы действовала некая посторонняя сила.

Крутанув барабан нагана, Аня вложила в освободившиеся отверстия новые патроны, с клацаньем сомкнула ствол. Еще раз выстрелила. Всадник, которого она никак не могла достать, выпрямился в седле, вырезал шашкой в пространстве блестящую стальную «мельницу» и направил коня на Аню.

Только сейчас Аня увидела, что это — ее отец.

Но из поднятого ствола Аниного нагана уже выскользнула раскаленная свинцовая пуля, за ней другая.

— Не-ет! — закричала она запоздало, отчаянно, протестующее, но оторвать палец от спускового курка не смогла — пули одна за другой всаживались в грудь всадника — в Евгения Ивановича Помазкова.

Над самым ухом Ани громыхнул выстрел, за ним, почти в унисон, второй. Напарник Ани вскрикнул и ткнулся головой себе в колени, пролетка накренилась, поднялась на два колеса, проехала так немного и перевернулась.

Аня покатилась в кусты, это ее и спасло — девушку перебросило через комель старой черемухи и уложило на дно канавы, густо заросшей травой. Над канавой свесился черночубый казак с бешеными медвежьими глазами, впустую остриг лезвием шашки макушки у полыни, потом махнул шашкой еще раз и прокричал:

— Сбегла, проклятая баба! Ведьма, нечисть, крыкуля, профура не метле! Только что была и — тьфу! — не стало ее!

Он еще раз свистнул лезвием шашки, вспарывая пространство над Аней, которую трава укутала будто саваном — не найти, не заметить, — выругался по-черному и, сунув шашку в ножны, поспешно поскакал за своими товарищами.

В живых из всех налетчиков остались только двое — Аня да Максим Крединцер, больше никого.

О том, что произошло, хабаровчане даже не узнали: мало ли кто ныне рубится на улицах, кто в кого стреляет. Гражданская война притупила в людях чувство опасности — это раз, и два — совершенно вытравила из них такую черту характера, как любопытство. Люди стали относиться равнодушно даже к собственной жизни.

Калмыков, которого так хотели убрать партизаны, не пострадал нисколько: приехав домой, он гоголем прошелся перед зеркалом и неожиданно показал собственному изображению фигу:

— Вот вам!

На следующий день на собрании хабаровских толстосумов он заявил, что «старое казачество прогнило, оно доживает свой век, казаки создаются историей, а не классовой и партизанской борьбой».