Ветки старой ели тем временем зашевелились, и из-под них вылез еще один китаец, судя по виду, — офицер.

Во, вот с ним мы будем говорить, — обрадовался Калмыков, — а то с чуркой какой-то препираемся!… Чурка ничего решить не может.

Толмач быстро переговорил с офицером и наклонился к атаману:

— Сам он не имеет права дать нам добро на проход в Китай, ему надо запросить своего начальника в Фугдине.

— Пусть запрашивает, — милостливо разрешил Калмыков, — мы подождем.

Китайский офицер исчез, пограничник с примкнутой к ноге винтовкой остался стоять около огромной ели.

Мороз давил, снег недобро потрескивал, скрипел. Было тихо. Солнце от мороза покраснело, сделалось холодным и чужим.

«Нерусское солнце!» — отметил про себя Калмыков.

— Спроси у этого солдата, когда вернется офицер?

Студент послушно залопотал по-китайски, для убедительности пару раз взмахнул рукой; часовой ответил сдержанно, коротко, без эмоций. Дерево, а не человек.

— Говорит, что он не знает.

— По-моему, этот узкоглазый сказал что-то другое.

Толмач смутился.

— Вы правы, Иван Павлович, часовой сказал, что не наше это дело — спрашивать, когда вернется начальник. Наше дело — ждать.

— А узкоглазый не боится, что я ему срублю голову, как кочан капусты?

— Похоже, не боится.

Калмыков похмыкал, окутался паром, будто усталый локомотив.

— Осмелел ходя. А еще десять минут назад дрожал, как осиновый лист.

Офицер вернулся через четверть часа, бесстрастный, с каменным лицом и ничего не выражавшими, словно бы вымерзшими глазами.

— Ну? — не выдержал Калмыков, привстал на стременах.

— Вам разрешено проследовать в Фугдин, — сказал китайский офицер, — там будет оказано внимание. Встреча вам, думаю, понравится.

— Понравится, говоришь? — Калмыков подбил пальцем заиндевелые усы и подмигнул толмачу. — Это хорошо.

— Чтобы вы не заблудились, с вами поедет китайский проводник, — сказал офицер.

Калмыков поджал сухие белые губы — прихватил мороз, — потом вздохнул и поклонился китайцу:

— Передавайте вашему командованию нашу большую благодарность.

***

В Фугдин въезжали парадным строем, посотенно. Все сотни были неполными — потрепал Гавриил Шевченко боевые порядки атамана здорово.

В китайском Фугдине было тепло — здесь уже ощущалось дыхание весны, хотя время было еще не весеннее — конец февраля.

— Хлопцы, песню! — привычно скомандовал атаман, но команда его словно повисла в воздухе — усталые люди были подавлены.

Жители городка едва ли не все вывалили на тротуары, разглядывали казаков. Среди любопытствующих Калмыков заметил несколько русских лиц.

«И здесь — наши, — подумал он облегченно, — живут, хлеб жуют… А наши нашим пропасть не дадут».

На углу одной из улиц расположился небольшой местный рынок. Торговали живыми курами, рыбой, свежей зеленью, срезанной в парниках, а один старик в широкополой, похожей на большое хлебное блюдо шляпе торговал фазанами, заточенными в деревянные клетки. Фазанов было четыре — по паре в каждой клетке; крылья у птиц, чтобы не улетели, были перевязаны пеньковыми бечевками.

Облака раздвинулись, выглянуло яркое горячее солнце — настоящее, весеннее.

— Братцы, ну давайте споем, покажем местному люду, как умеют петь русские казаки, — повернувшись к строю, следовавшему за ним, попросил Калмыков.

На этот раз сработало. Кто-то в задних рядах первой сотни затянул казачью песню, певца поддержали, и вскоре над конным строем слаженно, сливаясь в одно целое, зазвучали печальные мужские голоса.