Учитель рисования повернулся к терпеливо ждущему центуриону. Птолемей Прист слушал, скрестив руки на груди. Выслушав, надменно выпятил нижнюю челюсть, пожал широкими плечами, но согласно кивнул. Обернувшись к легионерам, центурион что‑то коротко приказал и, повернувшись к переводчику, пояснил специально для него:

– Официум хуманитатис! Нулла салус белла! – и направился к мотоциклу.

Сержант Семушкин забежал вперед, предупредительно откидывая дерматиновый чехол с коляски. Центурион, громыхая доспехами, забрался в коляску, положил перед собой блестящий меч и выпрямился, глядя прямо перед собой.

– Повезли родименького! – заулюлюкали в толпе. – Это тебе не кабанчиков резать да кур воровать! Наши менты тебе быстро лапти сплетут!

Соловьев торопливо завел мотоцикл, сел за руль. Семушкин пружинисто и молодцевато запрыгнул на заднее сиденье. Хрипло зарычав и выпустив вонючее облако бензинового чада, заставившего толпу и легионеров чихать, желтый милицейский мотоцикл описал полукруг и мимо загомонившей, разом ожившей толпы покатил по центральной улице к белеющему у водокачки зданию милиции.

Проехав половину пути, мотоцикл неожиданно развернулся и помчался обратно. Чуть не доехав до нестройных легионерских рядов, мотоцикл остановился, и недовольный сержант Семушкин слез с заднего сиденья, а участковый поманил пальцем учителя рисования.

– Садись, – хмуро приказал он. – Или ты думаешь, что Федор Борисович с ним на пальцах объясняться будет?

Глава третья,

о том, как к происходящему отнесся первый секретарь райкома партии

Секретарь Бузулуцкого районного комитета партии Митрофан Николаевич Пригода осторожно приоткрыл дверь, долго разглядывал в образовавшуюся узкую щель спокойно стоящего посреди приемной крепко сложенного плечистого бритоголового мужчину в странном одеянии, напоминающем наряд статиста из балета «Спартак», который Митрофану Николаевичу довелось увидеть в Москве, куда в позапрошлом году выезжал на слет идеологических работников сельского хозяйства.

Худой и пугливый учитель рисования на фоне обстоятельного и мужественного римлянина совсем не смотрелся; стоило ли удивляться, что взгляд ошалевшей от происходящего секретарши Клавочки сквозил сквозь учителя и, поблуждав по окнам, возвращался к стройному, как Марис Лиепа, но не в пример более мужественному центуриону.

Митрофану Николаевичу эти взгляды не нравились. Совсем не нравились.

– Я тебя, Федор Борисович, сам знаешь, как уважаю, – горячо шептал секретарь райкома. – Но ты меня извини, сейчас ты какую‑то околесицу несешь. Какие римляне? Какая оккупация? У нас что – война с итальянцами началась? Бред!

– Точно, – мрачно подтвердил Дыряев. Ввиду всей серьезности происходящего подполковник был в парадной форме. – Это я своего милиционера переодел, чтобы тебя, Митрофан Николаевич, разыграть. И на площади почти сотню таких же голых гавриков рассадил, чтобы пошутить с руководством. Делать мне нечего, вот я с безделья хохмить начал!

Первый секретарь снова прильнул к дверной щели. Пунцовая Клавочка наливала статному полуголому легионеру воду в стакан. При этом она что‑то щебетала, и ямочки на ее щеках выглядели очаровательнее, чем обычно.

– А в райком ты его на хрена приволок? – гневно вопросил Митрофан Николаевич.