Услышав о такой беде, князь сочувственно поцокал языком. Потом спросил, отчего торговый гость носил при себе столько золота, да еще и без охраны.

Тот возмущенно заявил, что это его дело, где хранить свое добро и сколько держать охраны. А вот князь-де как раз в ответе за безопасность его города! Что же это такое, люди добрые, вечером по улице уже пройти не можно! Кругом тати лихие, только и глядят, как бы честного человека нажитого лишить!

Князь попросил описать вышеупомянутого татя. Как выглядел, во что одет был, откуда появился и куда потом ушел. Гость призадумался, наморщил лоб, замямлил что-то невразумительное… потом тряхнул головой и заявил, что не помнит. Очень сильно избили – все из памяти выветрилось. Вот прямо все-превсе, кроме только количества гривен в платке.

Глеб вздохнул и принялся распутывать клубочек. Изучил сначала внешний вид жалобщика. Избит взаправду, тут сомнений нет. Врет или не врет, а синяки настоящие.

Поличного у гостя не было. Тать не соблаговолил оставить ему бересту со своим именем или хотя бы приметный кистенек. Просто избил, гривны отобрал и был таков.

Не нашлось и видоков. Гость клялся и божился, что в том переулке они были только вдвоем. В том, что говорит одну правду, он принес присягу и поцеловал крест.

Князь пошептался с Бречиславом и Самсоном, после чего заверил гостя, что в беде поможет. Вот, воевода лично все расследует, сыщет обидчика и отнятые гривны вернет хозяину. Да еще и продажу с негодяя взыщет.

– А урок?.. – с надеждой подался вперед гость.

– И урок, конечно, – кивнул Глеб. – Ступай, гость торговый.

Поминутно оглядываясь, побитый купец ушел со двора. А пред князем встал последний на сегодня жалобщик – да не кто-нибудь, а сам тиборский архиерей! И в гневе он был нешуточном – борода так и топорщится, очи пламенем полыхают, посох так сжат, что вот-вот треснет.

Причиной тому был другой старец – стоящий по правую руку от отца Онуфрия и не менее рассерженный. Только не в черной рясе, а в длинной белой рубахе, подпоясанной красным поясом. Сверху белая шуба мехом наружу, в руке тоже посох, увенчанный серебряной булавой.

Всегнев Радонежич одним своим появлением взбаламутил Тиборск. Даже теперь, спустя более чем два столетия после крещения Руси, осталось еще немало тайных язычников. Многие втихомолку, а кто и открыто клали требы Перуну и Велесу. И когда при самом княжеском дворе вдруг объявился живой волхв Даждьбога, этот люд оживился. Потянулся народец к пришлецу, даже подношения многие приносили.

Всегнев очень тому порадовался – не все еще, значит, потеряно-то! Жива старая вера покамест!

А вот церковникам такое, конечно, пришлось не по нутру. Особенно архиерею. Отец Онуфрий с волхвом Всегневом разругались в первый же день, как встретились – а там и до драки дело дошло. Потом их еще дважды разнимали – ну чисто кошка с собакой.

И теперь у архиерея терпение совсем иссякло. Накатал он князю предлинную ябеду, в которой и перечислил все прегрешения злокозненных язычников и в особенности – вот этого Ваалова служителя. Мол, и восстание-то он замышляет против князя, и Кащеевы силы втайне поддерживает, и храмы христианские по ночам подкапывает, обрушить желает.

– Бесы его науськивают, княже! – грозил перстом Онуфрий. – Все его знания – от бесов, им служит, им поклоны бьет ночами безлунными!

– Лжа все! – возопил Всегнев, с ненавистью глядя на архиерея. – Наглый поклеп! Нет моей вины пред тобой, княже! Чист и невинен, аки младенец вчерашний, и готов за то раскаленные железа взять!

– А что, княже, не устроить ли впрямь им ордалии? – пробасил воевода Самсон.