Вот оттого-то и вскинула она голову, склонённую старым грузом вины. Всё ещё пощипывала сердце горечь, но дальше откладывать было некуда. Разыскала Мечислава обеих внебрачных дочерей; не испив сразу после рождения молока кошки, обе выросли белогорскими девами. Одна из них, по имени Малиновка, жила хорошо: в положенное время встретив суженую, она создала семью и уже растила двух дочерей. С нею у Мечиславы разговора не получилось. Вышло как раз то, чего она и боялась: сердце дочери было ожесточено против родительницы-кошки.

– Ступай прочь, госпожа, не матушка ты мне и никогда ею не была, – только и сказала Малиновка. – Или, быть может, ты долг с меня спросить пришла? Ту помощь, что ты высылала, пока я была маленькой, я верну тебе, дай только время.

– Ничего ты мне не должна, – молвила Мечислава. – На внучек поглядеть хотя бы позволишь?

– Прости, госпожа, но не заслужила ты права видеться с ними, – ответила дочь непримиримо.

Тяжко кровоточило сердце Мечиславы после этой встречи, долго она приходила в себя, молчала и хмурилась. Беляна с расспросами не лезла, просто была рядом и согревала супругу мудрым, ласковым, ненавязчивым теплом.

Кричало вороньё, торопило Мечиславу. Ещё не вполне оправившись после короткого, но горького разговора с Малиновкой, она собралась с духом и отправилась к другой дочери. Ныло сердце, обливалось тоскливым холодом: что сулила ей эта встреча? Ещё одну пощёчину и заслуженную отповедь или, быть может, всё же надежду на примирение?

В отличие от сестры, у Влáнешки жизнь не складывалась. Была она уже в зрелых для белогорской девы годах, но суженая так и не постучалась у её порога, и жила Вланешка в родительском доме старой девой – вековушей. Родительницу её – ту самую девушку, которую Мечислава когда-то оставила – взяла в супруги пожилая кошка-вдова. Взяла с ребёнком и воспитывала Вланешку, как родную. Прожили они двадцать лет, после чего вдова ушла в Тихую Рощу, а вскоре и мать Вланешки угасла – рано, не дожив положенного для белогорской девы века. Сейчас Вланешка жила в семье Залюбы – сводной сестры-кошки, дочери своей приёмной родительницы, и помогала им с супругой нянчить деток. Славилась она как рукодельница-вышивальщица с выдающимся даром: работами её вся семья была одета, да и не только семья. Хоть умение вышивать для каждой девы в Белых горах разумелось само собою, но, как водится, были среди них и заурядные рукодельницы, и мастерицы знаменитые – как солнца среди звёзд.

Тихая, замкнутая и кроткая, Вланешка была словно не от мира сего. Огромные и светлые, странные её очи ни на кого не смотрели прямо, избегала она встречаться взглядом даже с родными, а когда сидела, то покачивала немного туловищем из стороны в сторону. Залюба пыталась избавить её от этой привычки, придерживая за плечо, и Вланешка на какое-то время замирала, но потом снова принималась качаться.

– Она как дитя, – сказала Залюба Мечиславе. – Беспомощная, не справится одна, вот и не бросаем её. Не сложилась до сей поры у неё своя семья, да видно, теперь уж и не сложится... Но мастерица она великая, даже издалече к нам приходят, чтоб ей вышивку заказать.

Вланешка сидела у окна с пяльцами. Под её иглой на ткани оживали горные цветы, пели птицы, сияло солнце, и даже казалось, что ветер вот-вот повеет летней свежестью снежных вершин... Многим умелым белогорским рукодельницам было далеко до неё. Стоило лишь раз взглянуть на эти живые, дышащие цветы, чтоб понять: не ремесленная это работа, а из области великого и вдохновенного искусства.

– Чудотворны твои пальцы, – молвила Мечислава, присев около вышивальщицы. – Но умелых рук мало. Чтоб творить такое, нужна светлая и ясная душа.