– Чудо ты светлое, – молвила она ласково дрогнувшим от глубокого волнения голосом. – Заря ты моя ясная... Живи, дитятко, не покидай меня! И я тебя больше никогда не покину.

Потеплевшие ладошки Вланешки щупали и гладили её лицо; ощутив слезинку, пальцы тотчас смахнули её со щеки Мечиславы. Вланешка вздохнула и сомкнула ресницы.

– Спать хочется, – прошелестел её шёпот.

– Отдыхай, милая... Набирайся сил. – И Мечислава защекотала поцелуями её лоб, брови, переносицу. От сердца отлегло, стягивавшие его ремни тревоги лопнули.

Дочь уснула глубоко и крепко, сон этот уже не походил на предсмертное забытье: он был оздоровительным. Разве умирающий поворачивается на бок и укладывается на подушке поудобнее, сладко сопя и подсовывая руки под щёку? Конечно, нет.

Мечислава не могла отойти от Вланешки, какая-то тёплая сила крепко держала её рядом с изголовьем. Ещё звякала струнка тревоги: а вдруг, если она отойдёт, жизнь Вланешки угаснет, как вот эта лампа?

– Она спит, родимая, и ты тоже иди отдыхать, – шепнула Беляна, обнимая супругу за плечи и целуя сверху в макушку. – Тревожиться уже не о чем.

– Ты ложись, горлинка, – ответила женщина-кошка. – А я побуду с ней.

Так она и просидела до утра, слушая дыхание дочери и обмирая при всяком его замедлении или намёке на остановку. Новый вдох – и Мечислава с облегчением расслаблялась. Целебное вмешательство уже не требовалось, Вланешка явно шла на поправку, но Мечислава всё бодрствовала над ней, не в силах уйти и доводя себя до изнеможения. Перед рассветом, сдавшись в плен мертвящей усталости, она уронила голову на подушку дочери.

Пробудилась она от лёгких и щекотных, как крылья бабочки, прикосновений к своим волосам. Мир вокруг тошнотворно колыхнулся, череп загудел колоколом, но Мечислава волевым усилием выпрямилась.

– Ты что же, совсем не ложилась, госпожа? – Вланешка смотрела на неё ясным, ласковым взором – уже не скованным, а живым, полным зрячести.

– Полегчало тебе, дитя моё? – Мечислава с чуть усталым теплом в груди любовалась её милым личиком и приятно удивлялась переменам, произошедшим с глазами Вланешки.

– Да, госпожа, я здорова. А где это я? – Дочь недоуменно оглядывалась по сторонам, обнаружив себя в незнакомой роскошной опочивальне.

– Ты дома, голубка моя, – улыбнулась Мечислава, скользнув пальцами по её бархатистой тёплой щеке. – Этот дом должен был стать твоим очень, очень давно.

– А Залюба с Пушинкой? А детки? – встрепенулась Вланешка.

– К ним ты можешь ходить в гости хоть каждый день. – Мечислава бережно держала на ладони лёгонькие и тонкие пальцы, шершавые от шитья. – А что до деток... Скоро у тебя родится сестричка. Будет с кем нянчиться.

Губы Вланешки дрогнули в робкой улыбке.

– Сестричка?..

– Да, доченька. – Мечислава осторожно обняла её, привлекла к себе и, не встречая сопротивления, прижала к груди. – У тебя много сестриц, а эта будет самой младшенькой.

Сёстры приняли Вланешку сперва сдержанно, но потом их сердца были покорены её милым и кротким светом. Беляна же, хоть и будучи младше падчерицы, окутала её поистине материнским теплом и заботой: этому способствовала невинная детскость Вланешки. Впрочем, порой за этой простотой проскальзывала отнюдь не детская печаль. Разум у неё был вполне развитым, а суждения – зрелыми, просто эта чистота и исключительная неспособность к злости, обиде и гневу делали Вланешку похожей на дитя. Поселившись в доме родительницы, она продолжала заниматься вышивкой, и скоро среди её заказчиц появились высокопоставленные и знатные особы – Старшие Сёстры, их супруги и дочери.