– Ишь, чего захотел! Каравай ему отдайте! А харя не треснет?

Княжеские дружинницы прятали улыбки в ладонь, а батюшка стоял красный, как варёный рак. Матушка, заметив, что их все слушают, зажала смущённое «ой» пальцами и тоже покраснела. Драгута Иславич, откашлявшись, чинно произнёс:

– Ну что ж, гости дорогие, прошу к столу!..

Стол и без каравая вышел такой, что не стыдно было посадить за него даже саму княгиню. Кошки-дружинницы подхватили с двух сторон кресло Златоцветы и снесли её вместе с ним в трапезную, где расположили девушку рядом с княгиней. А ей подумалось при виде роскошного угощения: хорошо, что она хлебом с молоком и мёдом перекусила, а то и Лесияра заметила бы её голодные глаза... Неужели голод в них так явственно читался? Впрочем, тоненькая рука в колоколе парчового рукава говорила сама за себя – обтянутые кожей косточки запястья выпирали, синели жилки.

– Ты уж не серчай, госпожа, – сказал батюшка. – Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти?

Лесияра, ласково сжав руку Златоцветы, ответила с улыбкой:

– Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт.

Обед прошёл на славу. Более всего угостились за праздничным столом княжеские дружинницы, Златоцвета с Лесиярой были слишком поглощены друг другом, чтоб уделять должное внимание еде, а хозяин с хозяйкой пробовали кушанья сдержанно и величаво, делая вид, будто такие пирушки у них чуть ли не каждый день. Погасив голодный блеск в глазах, они едва притрагивались к яствам, а ведь совсем недавно Драгута Иславич мечтал хорошенько приложиться к пирожкам... Ах, как тяжко им было блюсти видимость благополучия! И каждого из них донимала одна и та же мысль: а дальше что?.. Сейчас их выручила Мыслимира, и они не ударили в грязь лицом, принимая гостей, но ведь до свадьбы ещё далеко, и Лесияра, конечно, всё заметит и поймёт.

После обеда Златоцвету в кресле вынесли в сад. Яблони роняли лепестки, усыпая волосы и плечи княгини душистой весенней метелью, и царственная суженая казалась девушке слишком прекрасной, слишком недосягаемой... Удивительно: она знала, что так будет, но сейчас ей не верилось, что её счастье и впрямь сбывается. Кривая яблоня, её чахлая любимица, почти не цвела в эту весну, но Златоцвете хотелось бы, чтоб чудо, которое произошло с ней самой, распространилось и на это по-особому дорогое ей дерево.

– Чем тебе люба эта яблонька? – спросила Лесияра, кладя руку на шелушащуюся, поросшую грибом кору.

– Я сажала её вместе с батюшкой, когда ещё могла ходить своими ногами, – ответила девушка.

– Вы с нею похожи, – задумчиво молвила княгиня. – Но скоро всё изменится.

Действительность была во сто крат лучше грёз и видений: в последних облик лады лишь манил бесплотной, полувоздушной лаской, а сейчас настоящие, живые и тёплые губы повелительницы женщин-кошек щекотали пальцы Златоцветы, перецеловывали все суставы, все жилки, погружались в подушечку ладони, и выражалась в этом не только ласка, но и чувственность, ещё не познанная невинной девушкой. Дыхание Златоцветы сбивалось, взволнованное и частое, а когда руки княгини забрались ей под подол и заскользили по ногам, у неё вырвалось острое «ах!» – даже не от испуга, а от внезапно обжегшего её стыда. Как можно было ласкать эти иссохшие отростки, в которых не было ничего привлекательного? Сама мысль об этом казалась отталкивающей... Но Лесияра, обнимая девушку светлыми лучиками нежности во взоре, вполголоса мурлыкнула:

– Не бойся, яблонька моя. Я помогу тебе, исцелю светом Лалады и поставлю на ноги. Обещаю, на нашей свадьбе ты будешь плясать!

Снова Златоцвета ощутила это удивительное тепло, которое разливалось сперва по коже живой сеткой золотых узоров, потом проникало глубже в тело, струилось по жилам и добиралось наконец до груди.