– Тоскуешь по сестрице? – проницательно заметила Размира. – А я по своим детушкам тоскую... Не видать мне их больше.

– А как случилось, что ты Марушиным псом стала? – спросила Невзора.

– Пошла на речку бельё полоскать, да припозднилась, солнце уж зашло. А из камышей мне навстречу – оборотень. – Деловито собирая малину, Размира рассказывала спокойно, точно не с нею всё это произошло, а с кем-то другим – сто лет назад. – Рыбу он там ловил, рыбки ему, зверюге, захотелось. А я ему, выходит, помешала, рыбу распугала. Вот он и осерчал да и кинулся на меня. У меня с собой оберег был – щепотка яснень-травы, в тряпицу завёрнутая, на шее висела. Я ему травку эту в пасть разинутую и сунула, прямо в глотку пропихнула... Да о клыки его руку себе до крови располосовала. Так вот и вышло...

– В нос надо было ему сунуть, – сказала Невзора.

– Не сообразила я тогда, времени не было – миг один всего лишь. Пасть его прямо передо мною была, вот и пихнула, куда пришлось. Подавился он той травкой, в воду плюхнулся, а я бельё бросила – и бежать... – Размира бережно высыпала в лукошко целую горсть отборной малины. – Не знаю, что со зверем этим стало, не до него было мне – домой бы добраться. Бегу, спотыкаюсь, из руки кровь хлещет... Прибежала домой, на пороге без памяти рухнула. Муж мой сразу понял, от чьих зубов та рана: охотник он. Рану мне перевязал, до рассвета дал в себя прийти, а наутро, пока детки малые не проснулись, прогнал из дому. К ребятушкам запретил подходить... Дочке, Малоне, тогда два годика было, а сыночку, Звише – три. А под сердцем у меня третье дитя было в то время.

Смолкнув, Размира присела в траву. Духи-светлячки ластились к щекам, а она отгоняла их, как назойливую мошкару. Невзора села рядом: тоскливым эхом отозвался в душе рассказ Размиры.

– Муж сам в лес меня отвёл, дал с собой лукошко со съестным на первое время. Когда вёл, глаза мне завязал и руки спутал. Это чтоб дорогу домой не скоро нашла. Развязал и оставил в чащобе лесной. – Размира чуть заметно вздохнула, поймала пригоршню духов, подкинула и отпустила в полёт. – Мне в первый день кусок в горло не лез, к съестному не притронулась, только сидела да плакала. Шагу с места ступить не решалась, зверей лесных боялась. Ну, а к ночи меня оборотни нашли – Ёрш с Муравкой и ещё кое-кто из стаи нашей. Они не такие были, как тот, которого я на реке встретила; тот злыдень был, а эти подбодрили, утешили, как умели, поесть заставили – того, что в корзинке у меня с собою было. К себе приняли, как тебя сейчас. Так и живу с тех пор.

– А дитя? – спросила Невзора. – Ну, то, что во чреве у тебя было?

– Не удержалось оно там, – ответила Размира с печальной, но бесслёзной кротостью. – Когда в зверя превращалась, потеряла его.

Молчание повисло надолго. Невзора не знала, что сказать, но во взгляде Размиры прочла, что та чувствует её сострадание и благодарна за него. Некоторое время они просто собирали ягоды.

– А ты пыталась с детками увидеться? – спросила наконец охотница.

– Пыталась, как не пытаться, – ответила Размира, приподнимая увешанную тяжёлыми малиновыми серёжками ветку. – Пробиралась тайком в село наше ночью, да к окошку снаружи прильнув, смотрела, как спят они. С собой забрать хотелось мне их, да как заберёшь? Ежели в лес их увести, недолго они там со мной людьми пробудут. А какая мать детей своих по доброй воле оборотнями сделает? Ясно было, что нет мне дороги назад. Отец им сказал, что матушка их в речке потонула. А показаться им да правду сказать... Не знаю, надо ли? Тяжко эту правду знать. Может, и лучше им думать, что нет меня в живых.

Много малины висело на ветках, набралось лукошко доверху.