Лелюшка легла рядом и свернулась.

«Можешь спать на мне, подруга. Теплее и мягче будет, чем на земле-то».

Невзора приняла её предложение и привалилась к тёплому, мохнатому звериному боку. Как она впоследствии узнала, это у Марушиных псов было знаком особого расположения и дружбы, а также любовного отношения: так волк заботился о своей волчице и детёныше, дабы они могли отдыхать с удобством. Лелюшка прикрыла ей ноги хвостом, словно одеялом, и вскоре Невзора начала проваливаться в гулкую зыбь дрёмы. Сон навалился на неё, обездвижил тело и поглотил душу огромной, как пещера, тёмной пастью.

И всё же спала она беспокойно, то и дело выныривая на поверхность яви. Может, мешал ей тусклый свет дня, пробивавшийся во входное отверстие пещеры, а может, металась душа в преддверии превращения – человеческая часть души. Зверь жил в ней с детства, становясь с годами больше и сильнее, но Невзора страшилась его полной победы. Он был жесток и беспощаден, его заботила лишь своя выгода, в его сердце не было места привязанностям. Она знала уродливое, бесчеловечное нутро этого зверя-одиночки, холодного, ожесточённого чудовища, которое не пожалело бы и о Ладушке, случись с нею несчастье. Будучи сам живучим и выносливым, зверь не питал сочувствия к слабым и нежизнеспособным. Сильный выживает, слабый гибнет; раненого добей, падающего подтолкни – так он рассуждал. С его точки зрения, все люди были слабы и не заслуживали ни сострадания, ни уважения. Он уважал только одно право – право сильного.

Если бы не Ладушка, зверь давно победил бы. Ни об отце, ни о матери, ни о братьях не жалела Невзора; с ними у неё никогда не было крепкой душевной связи, в собственной семье она выросла чужаком, приёмышем. Только страстная нежность к Ладушке мерцала жаркой звёздочкой в холодном мраке, только за неё Невзора цеплялась, как за спасительную соломинку. Но слишком хрупкой была эта соломинка... Не станет её – и какая сила будет питать человеческое сердце в звериной груди? Если единственный путеводный лучик света погаснет, как найдёт она дорогу в темноте?

«Чего ворочаешься? – проворчала Лелюшка. – И сама толком не спишь, и другим не даёшь...»

– Прости, – выдохнула Невзора чуть слышно. – Тяжко у меня на сердце.

Остаток дня до наступления сумерек она лежала без сна, в томительной неподвижности, боясь причинить Лелюшке неудобства.

На закате она выбралась из пещеры и слушала вечерний лес, сидя на траве и обхватив колени руками. Последние лучи ласково румянили верхушки деревьев, и в этой безмятежности было разлито такое одиночество, что из горла рвался волчий вой. Из пещеры доносились голоса: оборотни уже не спали, но ждали захода солнца, чтобы выйти. Когда оно скрылось и лес погрузился в голубые сумерки, из пещеры показалась лохматая голова Ерша. Выпрыгнув на траву, он встряхнулся. На Невзору он даже не взглянул.

За ним вышли все остальные – кто в человеческом облике, кто в зверином. Муравка опять кормила своего младенца; она была освобождена от охоты, пока дитя не подрастёт. Остатков вчерашней добычи хватило на один укус – так, червячка заморить; те, кто отдыхал прошлой ночью, в свой черёд отправлялись на промысел, а те, кто добывал пропитание, оставались их ждать.

– Я принесу тебе чего-нибудь вкусненького, – с тягучей, томной улыбкой пообещала Невзоре Лелюшка.

От её взгляда нутро охотницы опять обдало жаром смущения. Однако праздно провести эту ночь ей не собирались позволять.

– Для нас тоже работа найдётся, – деловито сказала Размира. На руке у неё висело ивовое лукошко. – Мы с тобой по ягоды пойдём.

Духи-светлячки освещали им дорогу, порхали над малинником, играли в догонялки в зарослях ежевики. Сладкие ягоды таяли во рту, Невзора с наслаждением давила их языком, но к этому удовольствию снова примешивалась печаль: если б Ладушка была рядом.