Она колобком скатилась с волчицы и спряталась за ней. Лелюшка перекинулась, заключила возлюбленную в объятия и принялась успокаивать.

– Да нет там никого, моя пташечка. Тебе послышалось.

– Нет, есть! – упорствовала девушка. – Я боюсь!

– Ладно, сейчас посмотрим. – И Лелюшка, решительно и недобро сжав рот, потянулась за узелком с курицей.

Её просунувшаяся в кусты рука отвесила Невзоре подзатыльник, а готовый вырваться возмущённый возглас заткнула куриным окорочком.

– Никого нет, моя горлинка, – сказала Лелюшка, вернувшись к девушке и снова принимаясь за ласки и поцелуи.

– Лелюшка, но я ясно слышала... «Буррр!» – что-то этакое!

– Это, видать, птица буркотелка, – сказала девица-оборотень, нежно и осторожно, чтоб не поранить, кусая её за ушко.

– Это что ж за пташка такая? Никогда не слыхала...

– Вот теперь и услыхала. Птичка-невеличка, порхает по кустам, но не щебечет, а бурчит!

У Невзоры, красной до корней волос, охваченной смесью негодования, смущения и странного чувственного жара, вырвался смешливый хрюк. Она тут же зажала себе рот, но слишком поздно: девушка опять услышала.

– А это какая-то другая пташка!

– Да, это птица-хрюндель, – ответила Лелюшка, бросая свирепые взгляды в сторону кустов и исподтишка грозя им кулаком. – И коли она не перестанет пугать мою горлинку, то получит в рыло!

Невзоре хотелось утечь сквозь землю, но вместе с тем что-то держало её здесь – какое-то жгучее, постыдное, но такое цепкое и липкое любопытство. Успокоенная объяснениями о чудо-юдо-птицах, Хорошка тем временем доверчиво и игриво прильнула к Лелюшке.

– А покатай меня ещё... Твоя шёрстка так щекочет между ног приятно!..

Ноздри девицы-оборотня чувственно дрогнули, глаза замерцали угольками.

– А давай-ка лучше я тебя там пощекочу, моя красавица, – осипшим от страсти голосом сказала она. – Ты моя сладкая, ты моя оладушка медовая!

Подхватив хохочущую и дрыгающую ногами Хорошку на руки, Лелюшка снова нырнула с нею в кусты, и всё началось сызнова. Невзора заткнула себе рот окорочком, а уши зажала ладонями, но ахи и крики ничем нельзя было заглушить. Трудилась Лелюшка над своей зазнобой вдохновенно, добросовестно, со знанием дела, доставляя ей, по-видимому (или, скорее, слышимому) несравненное наслаждение. Не боялась её звериного облика хорошенькая селянка, визжала под ней с безоглядным удовольствием. Наконец Невзора выползла из кустов на четвереньках, уковыляла на подкашивающихся ногах подальше, прислонилась спиной к древесному стволу и соскользнула на корточки. Переводя дух, она сама не заметила, как от куриного окорочка – «нечестной» добычи – остались одни косточки.

– Тьфу ты, съела всё-таки, – выругала она себя.

Скоро перед ней выросла из мрака фигура Лелюшки. Шагала девичья совратительница мягко – так и плыла, покачивая бёдрами, вся окутанная бесстыжей чувственностью, пахнущая похотью, со вспухшими зацелованными губами. Последние она ещё и облизнула хищно языком, точно съела вкусненькое: в каких лакомых местечках тот только что напропалую гулял и баловался – только представить себе!.. Уж наверняка нырял не только в девичий ротик... Подбоченившись, Лелюшка смерила охотницу насмешливым взором.

– Ну что, птица-хрюндель, дохрюкалась? Сказано ж тебе было – сидеть в кустах тихонечко!

– Ну, вырвалось! Ты сама виновата, – сердито огрызнулась Невзора. – Какого лешего тебе понадобилось меня смешить? «Птица буркотелка»! Ты б ещё пташку-пердушку выдумала...

Лелюшка посмотрела на неё внимательно, всё с теми же язвительными искорками в наглых глазах.

– Пришлось бы выдумать, коли б у тебя с другого конца вырвалось, – сказала она.