– Кто из людей в этом участвовал? – спросил вожак. – Опиши их.

– Я их хмарью пометила, – сказала Невзора. – Но Люторь – главный убийца. Высокий, борода с рыжиной, глаза голубые, холодные. Обликом спесивый, гордый, будто высокопоставленный муж княжеский.

– Яснень-трава у них ещё осталась? – Ёрш рванул зубами кусок жилистого мяса, принялся жевать.

– Только у тётки Медведихи, но она им её не даст. И оборотням препятствовать не будет. Размира – её племянница. – «В зверстве своём меру знайте», – аукнулось в ушах Невзоры, и она добавила веско, со значением: – Медведиху не трогайте, ей ещё Малоню со Звишей растить.

– Они могут траву у тётки и силой взять, – задумчиво проговорил Ёрш.

– Не посмеют, – заверила его Невзора. – Они её боятся. Она ведь ведунья. Отплатить за обиду может так, что мало не покажется.

– Всяко может статься, – рассудил вожак, поднимаясь на ноги. – Надо быть настороже.

Решено было с ответным ударом не тянуть долго. Ночь уже кончалась, и набег отложили до следующей. Борзута вернулся мрачный, пылающий яростью и гневом; остановившись перед Невзорой, он проговорил:

– Её муж – мой.

– Бери, мне не жалко, – ответила та.

Он кивнул и отошёл во тьму.

Рассвет занимался тяжкий, кровавый. Багровым пятном солнце проглянуло в щель между плотными тучами, озарив землю длинными косыми лучами, а потом и вовсе скрылось. Сумрачный выдался день, и Невзора выбралась на поверхность. Серый свет покалывал глаза, но всё ж далеко не так сильно, как солнечный. Это было терпимо.

– Что, тоже не спится?

Рядом показался Борзута. Он за остаток этой ночи как-то разом повзрослел, посуровел. Серым отблеском стали отражалось небо в его глазах.

– Размиру похоронить надобно, – сказал он.

Не говоря ни слова, они двинулись в путь. Молчал снежный лес, они тоже хранили морозное, гулкое молчание.

В сарае нашлись мотыга и лопата, но мёрзлую землю долбить было трудно. Они расчистили снег и развели костёр, чтоб прогреть слой почвы. Костёр сдвинули в сторону, подолбили немного оттаявшую землю и вернули огонь на место, чтоб отогреть следующий слой. Так, слой за слоем, они вырыли яму глубиной в два локтя (чуть более метра – прим. авт).

– Ежели глубже копать, весь день провозимся, – сказал Борзута.

Тело поднимали осторожно, обмотав руки тряпицами, чтобы не коснуться тех мест, на которые попал отвар. Его запах уже почти выветрился и чувствовался, только если склониться к телу совсем близко. Они вынесли его из дома на одеяле и положили на край ямы.

– Что он сделал с ней, проклятый! – глухо, сквозь зубы, проговорил Борзута, с болью всматриваясь в обезображенное лицо. – Про Марушиных псов говорят, что они жестоки, но люди ничем не лучше. Убить мать только за то, что она хотела быть со своими детьми – это надо быть таким чудовищем, которому нет ни названия, ни места на земле.

Боль мучительно тлела под слоем пепла в выжженной душе, вместо слёз горячей смолой вскипало воздаяние. Взявшись за края одеяла, они опустили тело в яму, завернули и засыпали землёй. Борзута срубил молодую берёзку и воткнул в рыхлую почву могилы, а из веток соорудил что-то вроде двускатной кровли. Вышло подобие голбца.

– Истлеет дерево со временем, камней надо натаскать, – проронил он.

Неблизкий путь им пришлось проделать, чтоб найти валуны. Слишком крупные Невзора дробила ударами хмарью. Долго бы они их таскали по одному-два, если б им не попался мужичок с полуседой бородёнкой, вёзший дрова на санях.

– Эй, отец, одолжи-ка санки, – сказал Борзута, вставая на пути у лошади.

Та испуганно заржала, а мужичок, увидев оборотней среди бела дня, перепугался насмерть, свалился с саней и пополз в заснеженные кусты у обочины дороги.