– Ну вот, все дела на сегодня сделаны, я дома, – шептала она, грея дыханием отсыревшие от нежных чувств ресницы княжны. – Отринь печаль-кручину, пускай ни грусть, ни тоска сердечная твоего сна не потревожит... Я с тобой, звёздочка моя ясная. Спи, отдыхай, сил набирайся... Завтра – новый день, солнышко встанет, глазки твои лучами поцелует, и высохнут твои слёзы. Отлетит тоска пташкой перелётной, и улыбнёшься ты так, как только ты одна умеешь, огонёчек мой жаркий. Без тепла твоего и улыбки и я затоскую, так что не горюй, не убивайся, а к жизни возвращайся.

Наставший день принёс и поцелуи солнечных лучей, и светлый дух весеннего цветения. Гуляя с Радяной в дворцовом саду, Любима подставляла лицо тёплой ласке солнышка, а яблони усеивали дорожку под её ногами белыми кружочками лепестков. Подаренные Ждане белые цветы вспомнились княжне, и сердце опять заныло, подкатила к нему волна острого, тоскливого холодка. Они с дочкой живут, новый день встречают, запахом цветущего сада наслаждаются, а матушке уж не погулять с ними вместе: навеки вросли её ноги в тихорощенскую землю, став сосновыми корнями... Ну что ты будешь делать! Снова глаза на мокром месте. А Радяна удивлённо трогала солёные капельки, вытирала их пальчиками со щёк Любимы и пробовала на вкус.

«Навести родительницу, не тяни с этим», – сказала Звенимира, но дни шли, а княжна всё никак не могла найти в себе силы посетить Тихую Рощу. Занятая делами супруга всё забывала ей об этом напомнить, а спохватилась уже летом, когда близился День Поминовения – первый для княгини Лесияры. Теперь не она сама отдавала дань памяти своим предкам, а её родным предстояло прийти к ней в этот грустновато-светлый и тихий день.

– Милая, а ты что ж, так к матушке и не сходила? – спросила Звенимира однажды вечером, вернувшись домой после трудового дня.

Горьким грузом на сердце повисла вина, и Любима вздохнула, опустив глаза долу: стыдно ей было встретить вопрошающий, пристально-ясный, озабоченный взор супруги.

– Нет, лада, – еле слышно проронила она. – Тяжко мне решиться... Всё кажется мне, что ежели я увижу матушку Лесияру обратившейся в сосну, не выдержит сердце моё, разорвётся. Страшно мне...

– Ягодка, ну что ж ты! – с мягким укором молвила Звенимира. – Я ведь обещала государыне, что ты придёшь. Матушке твоей в полный покой погрузиться давно пора, а она всё никак не может: тебя ждёт. Не мучь её и сама не мучайся. Ничего не случится с твоим сердечком, я рядом буду. Давай сходим вместе завтра, м?

– Нет, нет, только не завтра, я не смогу, – встрепенулась Любима испуганно. – Дай мне ещё немного времени с духом собраться, родимая.

Звенимира покачала головой.

– Ох, ягодка, ягодка... Ну хорошо. Силой тащить тебя я не могу, конечно. Давай, собирайся с духом поскорее. Уж на День-то Поминовения точно надо пойти.

– Я пойду, лада, – пролепетала княжна, дрожа на грани слёз. – Непременно пойду. Только ещё чуть-чуть успокоюсь.

– Горе мне с тобой, – вздохнула Звенимира, целуя жену и привлекая к себе в объятия.

– Прости, лада, – сдавленно, сквозь ком в горле сказала Любима. – Трудно мне с уходом матушки смириться. Не получается быстро душу в покой и порядок привести.

– Солнышко моё, так для этого и надо в Тихую Рощу сходить! – Звенимира приподняла ласково её лицо за подбородок, заглянула в печальные глаза. – И сразу душа и сердце на место встанут, вот увидишь. А ты всё боишься и тянешь. И зря!.. Говорю тебе: как только сходишь к матушке, так тоска и отпустит тут же.

– Ох, не знаю... – Любима съёжилась зябким комочком в объятиях женщины-кошки.

– Так и есть, ладушка, – твёрдо заверила та.