— Красивы? — она остановилась, словно лодка, севшая на мель, — ну…конечно, моя приятельница, миссис Чепмен, наша портниха, говорит, что на платья молодая леди тратит по двести фунтов в год. Красивая она, конечно. Да и мистер Патрик — он тоже прекрасно одевается. А вот мистеру Райану и выряжаться нечего. Такой джентльмен и голый — джентльменом останется.

Чарльз снова подивился, он не уразумел, была ли в голосе кухарки насмешка, или миссис Голди подлинно считает, что красивой девицу делает платье? Донован был художником. Для него лицо человека и его манеры подлинно отражали суть: разрез глаз и морщины на лбу могли рассказать ему куда больше, нежели обычному человеку. Миссис Голди глупой не была. Это Чарльз понял сразу. Болтала же, в основном, от долгого молчания у плиты. А раз так, она могла не понять его только намеренно.

Что же представляют собой братья и сестра Бреннан? Почему  странно отозвалась кухарка об их внешности? Почему Райт обмолвился про безумие одного из братьев, назвав, правда, эти слухи — сплетнями? Почему покончил с собой Уильям Бреннан? Вспомнив отпевание и похороны, Донован осознал, что кроме головы покойного на шелковых гробовых покровах — он не видел ничего. На церемонии были несколько десятков людей, две женщины в одинаковых шанжановых  прошли мимо к скамьям в первых рядах, у гроба рыдала женщина под вуалью, её утешал пожилой человек благородной внешности.

Больше Чарльз, увы, ничего не заметил.

Но Донована удивляло другое. Он не был любопытен: сплетни наводили на него тоску, злоречие утомляло, он забывал рассказы досужих кумушек, если где слышал их, раньше, чем отворачивался. Да что там! Его память была его силой и его бедой: причудливая, живая, непостоянная, она сохраняла, как дагерротип, воспоминания далекого и совсем ненужного былого, впечатывала в себя пейзажи и портреты, но обнаруживала роковые провалы в настоящем, она просто не подчинялась ему. Он никогда не помнил, что ел вчера, не мог вспомнить прочитанное в газетах, забывал имена встречных людей. Для него мукой была встреча с когда-то знакомыми по школе и академии — он смущался, не решаясь попросить напомнить ему имя говорившего с ним, просто терялся.

Впрочем, жил он анахоретом, и такие встречи бывали нечасто.

Но почему сейчас он не мог забыть бледного лица и чёрных, как вороново крыло, волос неизвестного покойника на лилейных гробовых покровах? Почему жадно ловил каждое слово кухарки о людях, совершенно ему не знакомых? Почему второй день волновался, думая о предстоящем визите к Бреннанам? Что ему в них?

Глава 3. Чума на постоялом дворе

Дьявол есть обобщённый образ всей мыслимой мерзости в каждом из нас.

Чарльзу пришлось переплатить двенадцать шиллингов за фрак и десять — за сюртучную пару. Торговаться он никогда не умел, а портной брал едва ли не по лондонским расценкам. Но увидев своё отражение в зеркале, Чарльз перестал сожалеть о потраченных деньгах, а едва он появился в новом костюме на улице, как сразу поймал заинтересованные взгляды двух девиц с кружевными зонтиками на Гарден-стрит, нищий же на углу назвал его «сэр». И так ли уж неправа миссис Голди, полагая, что платье делает красивым, подумал Чарльз с улыбкой.

Сюртук сидел превосходно.

Вечером в четверг, накануне того дня, когда им предстояло нанести визит Бреннанам, в мастерскую неожиданно зашёл сам епископ Корнтуэйт. Чарльз оторвался от витражей и заметил, что его преосвященство выглядит усталым: глаза его запали, а губы почти неразличимы на бледном лице.

Он сел в кресло у окна и тихо проронил:

— Мне придётся вернуться в Ноттингем раньше, чем я предполагал, мистер Донован. И потому, то, что я хотел поведать вам после вашего знакомства с Бреннанами, я вынужден рассказать сейчас.

Епископ умолк, разглядывая квадрат готового витража, но явно ничего не видел.