— Хорошо. Нелепо спрашивать, почему наложил на себя руки Патрик, можно понять его боль и потрясение. Он, видимо, подлинно любил мисс Ревелл. Но что случилось с мисс Кэтрин? Кто соблазнил её?

Джозеф ухмыльнулся.

— Стоит ли говорить дурно о мёртвых, сударь?

— А что, ничего доброго о ней сказать нельзя?

— Ну почему? — Джозеф пожал плечами, — она была доброй девочкой. Не менее доброй, чем её сестрица Шарлотт.

— Я понял, — кивнул епископ, — семь смертей — а виновного нет?

— Я тоже иногда хочу повеситься. Но не нахожу подходящей веревки и приличного повода. Кто в этом виноват? — в Джозефе Бреннане снова промелькнул гаер. — Это логично. Не можешь жить — займись чем-нибудь другим. Если прав этот ботаник из Шропшира, и мы точно — потомки мартышек, то неужели подлинно надо было подниматься с четырех лап на две, чтобы наложить на себя освободившиеся руки?

Донован молчал. Он понимал, что эти, сидящие сейчас за этим столом, умны и сдержанны, хладнокровны и бесстрастны. Корнтуэйту ничего не добиться. Они едва ли лгали, что не чувствуют вины, — они и впрямь ее не чувствовали.

Да и была ли вина?

Эпилог

Правда всегда побеждает.

Точнее то, что побеждает, всегда оказывается правдой.

Если бы я держал в руке все истины мира, я бы поостерегся разжать ее, чтобы показать их людям.

В течение следующей недели Донован завершил установку витражей в храме, снял копию с портрета Райана Бреннана и дописал портрет миссис Эмили Бреннан. Бреннаны ничуть не поскупились, заказав к новым портретам богатые позолоченные багеты. Щедро расплатились они и с живописцем: за каждый портрет мистер Райан Бреннан отсчитал двадцать гиней, за свой же — дал тридцать.

Они простились накануне Троицы, и в последний день, который Донован провёл в Кэндлвик-хаусе, он стал свидетелем скромных свадебных приготовлений: планировалось только двойное венчание и тихий семейный ужин, после которого мисс Элизабет Бреннан предстояло стать хозяйкой Грант-Холла, а мисс Дороти Грант — войти молодой госпожой в Кэндлвик-хаус. Слуги суетились и готовили спальню молодых, взбивали перины и прикрепляли новые парчовые занавесы к балдахину огромной двуспальной кровати новобрачных.

Донован счёл свой приезд в Шеффилд удачным. Он заработал вполне достаточно, чтобы при скромной жизни не знать нужды в течение целого года, кроме того епископ Корнтуэйт снабдил его рекомендательными письмами в соседнюю епархию в Солфорд, к епископу Герберту Вону, тоже искавшему витражного мастера.

Чарльз простился с городом, побродив напоследок по ставшим уже знакомыми улицам, простился и с миссис Голди, на прощание по-матерински расцеловавшей его. Загрузил свой саквояж новыми вещами, а большой, купленный в Шеффилде сак — портретом Бреннана, папками с набросками и живописными принадлежностями.

Выехал он из Шеффилда утром, почти на рассвете.

К своему немалому удивлению, на станции Донован увидел знакомого человека: безошибочный глаз живописца уловил знакомый абрис спины и густой рыжеватой шевелюры. Тот обернулся — и Чарльз узнал Мэтью Лорримера. Мэтью, надо сказать, тоже узнал художника, хоть видел его в Кэндлвик-хаусе не более двух раз. Они поздоровались. Физиономия камердинера лучилась довольством, он сообщил Доновану, что отпущен господином к себе в Холлингворт — жениться.

— Но уже в среду — назад, господин долго без меня не обойдётся.

— А как же ваша жена?

Лорример улыбнулся.

— Мистер Бреннан сказал, она будет горничной у его супруги, леди Дороти Бреннан, и обещал, что будет платить ей, как платил Джейн Лидс.