— Нет, ну как же так! — почти расстроенно убеждал их Федор. — Мир — страдание. Надо с ним бороться, растекаясь умом в пустоте. Так или не так?

Первый монах, страшный судя по всему молчун, вышел в коридор. Федор отчего-то решил, что он приведет третьего собрата для поддержания беседы, но вместо этого явился решительно настроенный проводник. Он без слов взял Федора за шиворот и выволок из купе. Федор хотел было сопротивляться, но вовремя вспомнил об угрозе ссадить его с поезда и покорился. Только спросил:

— Простите, я не сильно ушиб вас по лицу в прошлый раз?

— Навязался на мою голову, — недовольно буркнул проводник, вталкивая Федора в его купе и бросая на диван.

— Да вы, милый мой, дебошир просто, — иронично сказал Евгений Петрович.

— Не вы первый это заметили, — проворчал Федор и пожаловался на монахов: — Весь ихний буддизм — сплошная профанация запоя. А не признают, мерзавцы.

После этого он уронил голову на подушку, заснул и проспал до вечерних сумерек.

Проснувшись, Федор мрачно поделился с попутчиком, который сидел в той же позе, только вместо компьютера в руках была газета:

— Мне приснился Будда милосердия. Знаете, что он сделал? Принес мне пиво.

— Чем же вы недовольны?

Федора мучила жажда и сознание собственного бессилия. В этот момент он как никогда ясно понимал, что бессилен отделаться от самого себя — это навязчивое соседство собственного «я» начинало раздражать тем сильнее, чем дальше он удалялся от Москвы и своей прежней жизни. С другой стороны, было неясно, с кем именно соседствует его «я» и кого именно оно раздражает.

— Пиво оказалось теплым, — произнес он с гримасой отвращения. — Даже тут никакого милосердия. Сплошные иллюзии.

Заглянувший проводник, не помня зла, предложил чаю. Федор забрал у него все четыре стакана. С жадностью выпил два, в третий добавил сахар, а четвертый отдал попутчику.

— Удивительное дело, — заговорил он после. — В Москве у меня было множество знакомых буддистов и буддисток, и я ничего не имел против. Хотя, мне кажется, обыкновенное, сермяжное язычество русскому человеку должно быть ближе, чем забубенный дзен или извращения тантры. Но почему-то они — эти бритые ламаисты — кажутся мне совершенно неуместными, когда я думаю о Золотых горах. А ведь они там, вероятно, на каждом шагу попадаются?

— По моим сведениям, — ответил Евгений Петрович, помешивая ложечкой в стакане, — алтайские аборигены до сих пор пребывают в девственном язычестве.

— Шаманят? — восхитился Федор, обнаруживая интерес к теме. — Это хорошо. Вот найду себе самого девственного и дремучего шамана и попрошусь к нему в ученики.

— Для чего, позвольте узнать? — попутчик бросил на него взгляд, полный насмешки.

— Не смейтесь, — попросил Федор. — Я вам по секрету скажу… — Он заговорил тише. — Хочу избавиться от комплекса неполноценности. Каждого человека должно вести по жизни знание, для чего он рожден, это ведь так понятно. Я предполагаю, что у большинства это знание своей судьбы есть. Что-то наподобие врожденного, вставленного в голову оракульского билетика. На худой конец рекламного штампа из телевизора. Но у меня самого ничего такого нет. Я беспутен и бесперспективен. Думаю, это болезнь. Шаманы должны знать, как она лечится. А заодно уж фокусам их научусь, тоже ведь пригодятся, как вы считаете?

— Учитесь, Федор Михалыч, учитесь, — с невыносимо загадочным, вероятно, заимствованным у Джоконды выражением лица ответил попутчик.

5

На последней неделе февраля восемнадцатого года капитан Шергин сидел в вокзальном буфете Тюмени и пил отвратительный чай, имевший вкус грязной воды после мытья в ней посуды.