— Алешка и есть.

Всадник подъехал к табору и снял шапку.

— Здорово живете, братцы, господа стрельцы! — кланялся он на все стороны. — А я вам привез поклоны от жен и детей.

— Спасибо! Мы сами к им идем в гости.

— Опоздали, братцы! Я привез вам дурные вести.

— Хуже того дурна, что было, не будет, — был ответ.

— Против вас идет потешное войско, а ведет его старый воевода Шеин, да немец Гордон, да князь Кольцо — Мосальский.

— А много их?

— Видимо-невидимо.

— А далеко обогнал их?

— Недалече. Скоро к вам прибудут… Затем я из Москвы к вам ушел, чтоб весть подать, чтоб вы обдумали.

— Мы обдумали, — мрачно отвечали стрельцы, — хотя б умереть, а быть на Москве.

Табор заволновался еще больше. Битва была неизбежна.

XIV. Не выгорело

Стрельцы, однако, все еще не думали, что дело примет кровавый оборот. Где это видано, чтобы свои, православные же, шли убивать друг друга! Еще если б в царских ратях были одни иноземцы, так эти собаки ради брошенного им царем куска готовы резать православных, а то потешные и солдаты все те ж москвичи, одному со стрельцами Богу молятся, у Иверской свечи ставят: как же они станут проливать братнюю кровь? Не каиново же они племя. И чем стрельцы провинились? Они хотят только взглянуть на родную Москву, увидеть ее золотые маковки — ведь так давно они не видали ее! А их дома, осиротевшие без хозяев? А их жены, проплакавшие глаза по своим мужьям! А покинутые отцами малые дети, о которых стрельцы вспоминали и под стенами Азова, и на бесконечных степях ногайских, и на польском рубеже!.. Мыкаясь вдали от Москвы, стрельцы обносились, некому починить им рубахи, заштопать кафтана. Сколько лет они бани не видали! И бороды, и головы их давно не знают гребня. Сами они пообросли, как колодники… за что же против них посылать войско, словно против басурман? Так думали стрельцы. Но не так сталось, как они думали.

После полудня показалось царское войско. Оно двигалось в таком порядке, к какому стрельцы не были приучены, и остановилось на возвышении, менее чем на пушечный выстрел. В воздухе трепались знамена, на древках блестели золотые кресты на таких же яблоках. По ветру доносилось ржание коней. Вскоре от царского войска отделился всадник в богатом кафтане и стал спускаться с возвышения. Стрельцы узнали в нем Гордона, с которым они выдержали и жестокую чигиринскую осаду, и двухлетнее сидение под Азовом. Гордон знал их труды, и это придало им бодрости.

— Этот не матушкин сынок, не из потешных, — говорили они промеж себя.

— Не в хлопках вырос, знавал стрелецкую нужду.

Зорин, Кирша и другие коноводы выступили вперед.

Гордон приблизился к ним и поздоровался. Ему также ответили приветом.

Гордон спросил их, зачем они ушли из войска «бунтовничьим способом».

— Мы ушли не бунтовничьим способом, — отвечал Зорин, — а не стерпя бою, ушли от напрасной смерти.

— Кто же вас бил? — снова спросил Гордон.

— Боярин и воевода князь Михайло Григорьич Ромодановский.

— За что же?

— А за то: ведомо твоей милости, что в Азове терпели мы всякую нужду, зимою и летом, денно и нощно строили город, и чаяли, что нас отпустят к Москве, а нас из Азова послали на польской рубеж к князю Ромодановскому, где мы голод, холод и всякую нужду терпели неизглаголанно: человек по полутораста стояло нас на одном дворе, месячных кормовых денег не хватало нам и на две недели, а тех из нас, которые не стерпя голоду ходили по миру, чтоб не помереть голодною смертью, тех батогами били нещадно… А потом, когда наши несколько стрельцов ходили к Москве, чтоб просить нам к женам и детям пропуску хоть на неделю, и когда их выгнали из Москвы, что псов, Ромодановский велел вывести нас на разные дороги по полку, отобрать ружья, знамена и всякую полковую казну и велел коннице, обступая нас вокруг, рубить и колоть до смерти.