Вера шла с толпой за колесницами. Все время грохотали барабаны. Возбужденно гомонила толпа.

Ни от кого Вера не слышала слова сожаления, сочувствия, милосердия, пощады. Ненависть и злоба владели толпой.

— Повесят!.. Их мало повесить… Таких злодеев запытать надоть.

— Слышь, ее, значит, в колесницу сажают, ну, и руки назад прикручивают, а она говорит: «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бомбы бросала, не думала — больно это кому или нет? А жандарм ей говорит: «После еще больней будет».

— Генеральская дочь, известно, не привычна к такому.

— Живьем такую жечь надобно. Образованная.

— Те, мужики, но дурости. А она понимать должна, на какое дело отважилась.

Войти на Семеновский плац Вера не решилась, да и протолкаться через толпу было не просто. Она стояла в переулке и слышала барабанный бой и то, что передавали те, кто взобрался на забор у Семеновских казарм и с высоты видел все, что делалось на плацу.

— Помощники палача, — говорил кто-то осведомленный, — из Литовского замка взяты молодцы, под руки ведут Желябова; и не упирается — смело идет… Красивый из себя мужчина… Ведут Рысакова. Ослабел, видно… Под руки волокут. Вот и остальных поставили под петлями…

Забили барабаны, и гулкое эхо отдавалось о стены высоких розовых казарм. Потом наступила тишина. Сверху пояснили:

— Читают чего-то.

— Прокурор приговор читает, — поправили его.

— И не прокурор вовсе, а обер-секретарь Попов, — пояснил тот, кто иго знал.

— Священник подошел с крестом. Целуют крест…

— Неверы! А, видать, народа боятся. Себя показать не хотят.

— Желябов молодцом, что солдат стоит пряменький, а Перовская ослабела. Валится, помощники поддерживают.

За спинами толпы Вера ничего не видела, но по этим отрывочным словам она мучительно и явственно переживала всю страшную картину казни.

— Целуются друг с дружкой, — видать, проститься им разрешили.

— Поди, страшно им теперича!

— Ну, как! А убивать Царя шли — пожалели, ай нет?

— Рысаков к той маленькой подошел, а она отвернулась.

— Значит, чего-то не хочет… Злая, должно быть. На смерть оба идут, и все простить чего-то не желает. Змея!

Мешки надевают… Саваны белые… Палач поддевку снял. Лестницы ставят.

Опять забили барабаны, и мучительно сжалось сердце Веры. В глазах у нее потемнело. Ей казалось, что вот сейчас и она вместе с теми умрет.

Вдруг всколыхнулась толпа. Стоном понеслось по ней:

— А-а-ах-хх!

— С петли сорвался!..

— Который это?

— Михайлов, что ль… Чижолый очень. Веревка не сдержала.

Из толпы неслись глухие выкрики:

— Его помиловать надо-ть!

— Перст Божий… Нельзя, чтобы супротив Бога!..

— Простить, обязательно простить! Нет такого закона, чтобы вешать сорвавшегося.

— Завсегда таким бывает царское помилование. Пришлет своего флигель-адъютанта…

Глухо били барабаны.

— Вешают… Снова вешают…

— Не по закону поступают.

— Опять сорвался. Лежит. Обессилел, должно быть.

— Третий раз вешают… Веревка, что ли, перетирается?..

— Вторую петлю на него набросили.

— Ну и палач! А еще заплечных дел мастер прозывается. На хорошую веревку поскупился…

— Уж оченно он чижолый, этот самый Михайлов.