Между тем совершились великие события: республика стала империей; Бонапарте сделался Наполеоном, устрашенная Европа, при этом странном зрелище даже не протестовала; все, казалось, предвещало долгую будущность царствовавшей династии; те, которые окружали новых избранников, были богаты, роскошны, счастливы. Когда изредка перед окнами Цецилии проходили эти блестящие воины и это великолепное дворянство, частью восстановленное, частью вновь созданное, она говорила сама себе со вздохом: «Вот чем был бы Генрих, вот чем была бы и я, если б мы последовали за ходом событий». Но вдруг она вспоминала о свежей еще крови, пролитой в Венсенских окопах, и с новым вздохом отвечала сама себе: «Совесть нельзя обмануть, мы хорошо сделали».

Прошел еще месяц. Цецилия начала ждать с большим нетерпением; потом прошла еще неделя, еще четыре дня, каждый день длиннее другого; наконец, на пятый день утром, раздался звонок, давно ожидаемый и столь знакомый. Цецилия бросилась к дверям: то было письмо от Генриха.

Предлагаем читателям это новое письмо.

«Милая Цецилия.

Прежде всего — мы так же счастливы, как и прежде. Я прибыл в Гваделупу после довольно долгого переезда, но который затруднило только безветрие, а не бури. Я увидел дядю, прекраснейшего и благороднейшего человека на свете, который так рад был тому, что я, как он говорил, перешел в их полк, что в ту же минуту объявил, что я могу считать себя его наследником.

А дядя мой, милая Цецилия, сказать мимоходом, чрезвычайно богат.

Так как во всем есть своя дурная сторона, то дядюшка объявил мне, что, лишь только увидел меня, он до того меня полюбил, что никак не отпустит меня раньше двух месяцев. Сперва мне сильно хотелось сказать ему, что при таком условии я отказываюсь от его наследства. Но я рассудил, мой друг, что почти два месяца нужны мне для продажи моего небольшого груза. Сверх того, капитан „Аннабель“ уверяет, что ему нужно по крайней мере столько же времени, чтобы вновь нагрузиться; так что волей-неволей я должен был покориться. Вот я прикован к Пуант-а-Питру по крайней мере на два месяца. По счастью, завтра утром один корабль снимается с якоря и привезет вам известие о вашем бедном изгнаннике, который вас любит, Цецилия, так, как не может выразить ни один человеческий язык, не может постигнуть пи одна земная мысль.

Я рассказал все дяде; сперва он делал гримасу, когда узнал, что вы не из купеческой фамилии, но потом, узнавши о всех ваших совершенствах, когда я уверил его, что вы, из любви ко мне, будете любить его, он утешился и тем, что вы принадлежите к прекрасному, славному и древнему дворянскому роду. Этот дорогой дядюшка, должно сказать вам, Цецилия, что несмотря на свою манию прослыть конторщиком, — воплощенная аристократия; частичка „де“ против воли вертится у него на языке, и, отнимая титулы у людей, которые их имеют, он прибавляет „де“ тем, у кого ее нет.

Какая великолепная и грандиозная природа, милая Цецилия! И как я был бы счастлив, если б мог восхищаться ею вместе с вами! Как терялась бы мысль паша в пространстве этого бесконечного моря! Как погружался бы взор наш в это небо, столь чистое и прозрачное, что всегда думаешь достигнуть взглядом Бога!

По несчастью, вся эта природа чужда вам, Цецилия. Вы не знаете этих растений, не знаете этих цветов, не знаете этих плодов, и они вас не знают. Намедни, увидев распустившуюся розу, я вспрыгнул от радости: это мне напомнило Англию, Гендон, ваш загородный домик, ваш сад и вашу могилу.

Какой ужасный и драгоценный дар неба — память! В одну секунду я перенесся за тысячу восемьсот миль и сел рядом с вами, в беседке вашего сада, представил себе его до мельчайшей подробности, начиная с ваших великолепных друзей — роз, лилий, тюльпанов, анемонов и фиалок, до смиренного зеленого дерна, по которому прыгали, весело ища ежедневно бросаемые вами зерна, веселые зяблики, блестящие щеглы и дерзкие воробьи.