— Он был прав, Самуэль, — проговорила Цецилия.

— Так прошла ночь; он был все в горячке; я, чтоб его утешить, говорил ему о вас, потому что я видел, что хоть он и не узнавал меня, но всякий раз, как я произносил ваше имя, он дрожал. Тогда он спросил бумаги; он хотел писать, верно, к вам. Я, чтоб сделать ему удовольствие, подал ему карандаш, но он мог только написать три первые буквы вашего имени. Потом он оттолкнул карандаш и бумагу, крича: «Огонь! Огонь! Ты дал мне огня!»

— Так он очень страдал? — спросила Цецилия.

— Нельзя знать, — отвечал Самуэль, — когда нет рассудка, то некоторые говорят, что уж больше не страдают и что страдание бывает только тогда, когда есть ум, чтобы оценить его; только я этому не верю. Поэтому бедные животные, у которых нет рассудка, стало быть, не страдают. Наконец вся ночь прошла таким образом. Доктор приходил каждый час; он пускал ему кровь, ставил горчичники, но при всем этом качал головой; видно было, что он делал свое дело, чтобы успокоить совесть, и не надеялся на выздоровление. В самом деле, на третий день утром я начал отчаиваться; горячка проходила, но вместе с нею и жизнь. Когда он был в горячке, я едва мог иметь столько силы, чтоб удержать его: он все хотел идти к вам; когда горячка прошла, я одним пальцем удержал бы его в постели. О! Видите ли, сударыня, тут не то, чтобы он был слаб или чтобы я был силен, — тут была смерть.

— Боже мой! Боже мой! — сказала Цецилия, прости мне!

Самуэлю показалось, что он не понял ее слов, и он продолжал.

— Слабость увеличивалась; было еще два-три припадка, таких, что можно было полагать, что жизнь возвращается к нему, но, напротив, это тело прощалось с душой, и в три часа без пяти минут, сударыня, я еще вижу его, как теперь вас вижу, он приподнялся, пристально посмотрел вокруг себя, произнес ваше имя, упал на изголовье и умер.

— Потом, потом, Самуэль.

— Потом, вы знаете, сударыня, на корабле нет церемоний, особенно если покойник был болен заразной болезнью. Я приложил зеркало к лицу бедняжки — дыхания уже не было. Потом я пошел и сказал капитану: «Капитан, кончено, он умер».

— Боже мой! Боже мой! — проговорила во второй раз Цецилия, — простишь ли ты меня?

— «Что ж, — сказал мне капитан, — так как он умер, то пойдем, друг мой Самуэль, вместе с нами, составим протокол его смерти, а потом ты займешь свое прежнее место.

— Извините, капитан, — отвечал я, — но я еще не кончил. Бедный Генрих! Кто же зашьет его в койку. Потому, что он простой пассажир, — не бросать же его в море как собаку; это было бы несправедливо.

— Твоя правда, — сказал капитан, — но делай это поскорее.

— Я кивнул и принялся за дело, потому что все на корабле хотели поскорее освободиться от этого несчастного тела. Зато церемония была недолга. Когда я пришел сказать капитану, что все готово, капитан спросил:

— Положил ли ты ядро ему в ноги?

— Два, капитан, два, — отвечал я, для друзей нечего скупиться.

— Хорошо, — сказал капитан. Вели внести тело на палубу».

— Я взял его на руки и положил на доску. Капитан, ирландец, а следовательно, католик, прочел несколько молитв, потом доску приподняли, труп скользнул, упал в море и исчез.